Илья эренбург - биография, информация, личная жизнь. Илья Григорьевич Эренбург

Лучшие дня

Четыре четверти пути.

Первые творческие свершения

Западноевропейское интермеццо

Перед войной

В начале второй мировой

Трудно отыскать в истории русской культуры прошлого века фигуру более противоречивую, чем Илья Григорьевич Эренбург - писатель, публицист, общественный деятель, человек, одновременно связанный с самыми различными, противоположными по самой своей сущности культурными, интеллектуальными, политическими, нравственными (или безнравственными) кругами. Поэт по призванию, автор прекрасных лирических стихов, он стал широко известен не поэтическим творчеством, а романами и повестями, которые активно обсуждались критиками и любителями русской прозы уже в 20-е годы, как в СССР, так и в эмиграции. Проза настолько оттеснила поэзию Эренбурга, что о ней просто почти позабыли. Плодовитый и тонкий прозаик, он со временем сосредоточил основное внимание на публицистике. Статьи Эренбурга становились шедеврами этого жанра, тогда как в собственно художественных произведениях он все более чувствовал давление современности, политической злободневности и, как следствие, дефицит времени. Вот лишь один пример. Германские войска вступили в Париж 14 июня 1940 г., а уже в сентябре Эренбург начал писать роман ”Падение Парижа”, первая часть которого была опубликована весной 1941 г. Вполне естественная поспешность не давала романам Эренбурга отлежаться, ”созреть”. Возникало своеобразное смешение жанров: яркая художественная публицистика в статьях, очерковость и журналистский стиль в художественной прозе. В глазах одних читателей и критиков это был недостаток, в глазах других - важное достоинство.

Человек, блестяще знавший и ценивший литературно-художественный модерн, великолепно знакомый с западным миром, его нормами и ценностями, он, несмотря на свои нескрываемые европейские культурные пристрастия и свое еврейство, получал от советских властей официальное разрешение подолгу находиться в Западной Европе в самый разгар холодной войны, раздувания великорусского шовинизма и преследования евреев в СССР. Ему удавалось выходить сухим из воды во время всех кампаний сталинской охоты на интеллигенцию, включая ”большой террор” второй половины 30-х годов и антисемитский поход, связанный с преследованиями Еврейского антифашистского комитета и ”делом врачей” после войны. Более того, этот еврей и космополит по своим убеждениям и художественным вкусам получил Международную Сталинскую премию мира в самый разгар разнузданной антисемитской кампании в СССР, связанной с арестом врачей.

Находившийся под незримым и весьма опасным покровительством ”гения всех времен и народов”, он никогда не стал сталинистом в полном смысле слова, осмеливался не произносить раболепных и позорных восхвалений по адресу диктатора. Вряд ли был вполне справедлив Давид Самойлов, назвавший Эренбурга ”крайне западным флангом сталинизма”. Ведь всего лишь через несколько месяцев после смерти диктатора он написал повесть ”Оттепель”, название которой вошло не только в повседневный лексикон, но и в инструментарий обществоведов всего мира разных направлений в качестве определения того нового периода развития, в который вступила страна. Это определение сохраняется поныне - через полвека.

Творческую деятельность Эренбурга увенчали его мемуары ”Люди, годы, жизнь” - подлинная летопись эпохи, честный, хотя и субъективный рассказ о пережитом, исключительно ценный источник для познания человеческой комедии, называемой историей, который читается с неослабевающим интересом.

У Владимира Высоцкого есть стихотворение-песня ”Канатоходец” со словами:

Посмотрите, - вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон - упадет, пропадет!

Чуть левее наклон - все равно не спасти...

Но, должно быть, ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути.

Сказанное Высоцким можно было бы отнести к огромному числу людей, переживших сталинскую тиранию. Но к Эренбургу относились они в особой степени.

Одна из загадок Эренбурга - в том, что он смог занять столь высокое положение в официальном советском истеблишменте, совершенно не отказываясь, более того, многократно подчеркивая свое еврейство. Не только сохранив отцовскую фамилию, но и никогда не пользуясь псевдонимами, он, правда, русифицировал свои имя и отчество (зарегистрирован при рождении он был как Элияху Хиршевич), но это было сделано тогда, когда официальным антисемитизмом в СССР еще и не пахло (не было тогда и самого СССР!), и только с целью облегчить общение.

Имя, творчество, общественная деятельность Эренбурга - в памяти нескольких поколений советских граждан 20-60-х годов. С трагическими судьбами евреев в годы второй мировой войны, с их выживанием во времена откровенного разгула советского антисемитизма, да и трусливого, замаскированного преследования носителей ”пятого пункта” после ухода в небытие кровавого диктатора Эренбург был связан сильнее, нежели любой другой советский общественный деятель-еврей той сравнительно недавней эпохи. Об этой связи и пойдет речь ниже, после краткого рассказа о жизни и деятельности Эренбурга до конца 30-х годов.

Первые творческие свершения

Элияху Эренбург родился в Киеве 14 (27) января 1891 г. в семье механика, через пять лет переехавшего в Москву, где он получил должность управляющего пивоваренным заводом. Мальчика удалось устроить в Первую гимназию, считавшуюся одной из лучших в древней столице. В своем классе он был единственным евреем и сразу же почувствовал, что такое антисемитизм. Он ощущал враждебность многих одноклассников, но в то же время их сильное бытовое и культурное влияние. Поездки на лето к деду в Киев, в сугубо еврейскую среду, в какой-то мере поддерживали у него дух предков, но постепенно киевские каникулы становились ”путешествиями в чужой мир”, как он писал через десятки лет в своих воспоминаниях. Поездки в Киев оказывались все более редкими и потому, что мать Ильи, ездившая на лечение в Германию, стала брать его с собой, и здесь он жадно впитывал новые, западноевропейские впечатления. Под влиянием трех различных культурных миров - русского, еврейского, западноевропейского - Илья становился космополитом и бунтарем.

Гимназист примкнул к большевикам, был изгнан из школы, несколько раз подвергался кратковременным арестам. Бесспорное влияние на него в эти годы оказал товарищ по гимназии Николай Бухарин, позже ставший одним из виднейших большевиков, который, полностью сохраняя все отвратительные черты этой касты, в то же время был намного образованнее, чем другие партбоссы.

В конце концов, отец добился для юного Ильи разрешения на выезд за границу, и в 1908 г. он впервые очутился в Париже, который оставался его любимым городом в течение всей жизни. Илья стал завсегдатаем Латинского квартала, где познакомился со многими бунтующими против консервативного искусства художниками, музыкантами, писателями. Среди них были и те, кто вскоре стал всемирно известными, например Амедео Модильяни и Диего Ривера.

Илья стал писать стихи, пытался найти приемлемое для себя религиозное вероучение (он подумывал даже об уходе в монастырь), но вскоре от этого отказался. В 1910 г. в Париже вышел первый поэтический сборник Эренбурга, вслед за которым, уже в России, почти каждый год выходили новые томики стихов, привлекавшие внимание критики. В годы первой мировой войны поэт стал сотрудничать в русской прессе. По поручению газет ”Биржевые ведомости” и ”Утро России” он выезжал на Западный фронт. У него возникло стойкое отвращение к военному кровопролитию вообще, которое через много лет вновь даст о себе знать, правда, с совершенно другой морально-идеологической окраской, во время советско-германской войны и после ее окончания. Илья Эренбург возвратился в Россию после Февральской революции, в июле 1917 г. Он сблизился с молодой жительницей Петрограда Екатериной, вскоре стал отцом очаровательной дочки Ирины, но на ее маме так и не женился. Илья пытался наблюдать за судьбоносными событиями в России как бы извне, но большевистский переворот воспринял сугубо отрицательно, назвал его катастрофой для России, пытался эмигрировать. Из этой затеи ничего не получилось, и в 1918 г. Эренбург выехал в Полтаву, где умирала его мать. После ее кончины в поисках хотя бы отчасти спокойного места он перебрался в Киев, где жили многие его родственники.

Но Украина времен гражданской войны была отнюдь не тихим пристанищем. Киев часто переходил из рук в руки: гетмана Скоропадского сменили петлюровцы, затем большевики, в 1919 г. установилась власть Добровольческой армии Деникина, которую вновь заменили большевики, в 1920 г. город ненадолго оккупировали поляки. Каждый раз смена власти сопровождалась грабежами, убийствами, насилиями, избиениями. Нередкими были кровавые еврейские погромы. В газете ”Киевская жизнь” Эренбург писал: ”Если бы еврейская кровь лечила, Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором”.

В Киеве Эренбург женился на художнице Любови Козинцевой, творчество которой позже во многом влияло на его художественные вкусы. С большим трудом в 1920 г. Илья и Любовь перебрались в Москву, а в начале следующего года при помощи Бухарина, уже ставшего одним из сильнейших мира сего, он выхлопотал полуфиктивное направление в заграничную командировку, а вместе с ним и заграничный паспорт.

Западноевропейское интермеццо

Вновь оказавшись в Западной Европе (Франция, Бельгия, Германия), Эренбург впервые попробовал свои силы в прозаическом художественном творчестве. Уже в 1922 г. он выпустил в свет первый роман, название которого заняло бы, пожалуй, строк десять, но который известен по первым словам его заголовка ”Необычайные похождения Хулио Хуренито”. Это философское произведение сочетало публицистику с поэзией, человеческие отношения рассматривались на фоне всеобщего мирового хаоса, герои были своеобразными масками, представлявшими то какой-то народ, то общественный слой. В числе героев было и лицо по имени Илья Эренбург, который воплощал еврейский мир.

Одно место из ”Хуренито” до ужаса предрекало грядущий через два десятилетия Холокост. В романе говорилось: ”В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: ”эвакуация”, ”очистка от подозрительных элементов” и пр., и пр. О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный”. Просто оторопь берет - кажется, что Эренбург прочитал Ваннзейский протокол об ”окончательном решении” еврейского вопроса более чем за двадцать лет до его возникновения! Некоторые критики считают ”Хуренито” лучшим прозаическим художественным произведением Эренбурга, вершиной его творчества.

Писатель продолжал создавать новые рассказы, стихотворения, очерки. В 1923 г. появился роман ”Жизнь и гибель Николая Курбова”, герой которого утрачивает индивидуальность, превращается в винтик революционного механизма и кончает самоубийством в результате конфликта между его романтической преданностью женщине и суровыми обязанностями чекиста. Так Эренбург внес свой вклад в художественное исследование тоталитаризма, следуя примеру романа Евгения Замятина ”Мы”.

В 1924 г. И.Эренбург побывал в СССР, где выступил с лекциями о литературе, о западноевропейской культуре. В том же году он выехал в Париж, который оставался фактически местом его постоянного жительства до 1940 г. Лишь иногда он, сохранив советское гражданство, посещал Москву и другие города СССР. Одна за другой появлялись новые книги - романы, сборники статей и даже историческая публицистика - книга ”Заговор равных”, посвященная заговору во Франции в конце XVIII века, организованному коммунистом-утопистом Гракхом Бабефом.

Во многих произведениях Эренбурга звучали еврейские мотивы. Привлек внимание опубликованный в 1927 г. очерк ”Ложка дегтя”, в котором он воспевал скептицизм как важнейший двигатель культурного развития общества. Евреи - скептики, несущие дух вечного сомнения и поиска. Именно поэтому так велик их вклад в мировую культуру, рассуждал писатель. Евреи были героями и следующих его романов - ”В Проточном переулке” и ”Бурная жизнь Лазика Ройтешванеца”. Интересно, что приключения Лазика, его передвижения по территории СССР были тем фоном, который позволил Эренбургу не просто пройтись критическим пером, а издевательски высмеять самых разнообразных носителей советских реалий - бюрократов, судебных чиновников, творящих расправу в угоду политической конъюнктуре, наконец, писателей и литературных критиков, озабоченных собственным выживанием и стремившихся к обогащению.

Просоветский поворот

Примерно на рубеже 20-30-х годов в общественно-эстетических позициях Ильи Эренбурга наметились, а в течение последовавшего десятилетия приобрели устойчивый характер принципиально новые черты. В конечном итоге они сводились к тому, что, сохраняя некую духовно-политическую автономию, не вступая на путь восхваления ”социалистического строительства” и тем более советского самодержца Сталина, Эренбург стал одобрять, хотя и с оговорками, политику властных структур СССР, прежде всего на международной арене. Можно не сомневаться, что это отнюдь не было связано с насильственной кровавой коллективизацией, и уж тем более не с нагнетанием режима страха и послушания, который все более внедрялся во все сферы жизни. Писатель находил возможности фиксировать внимание на тех сторонах, которые соответствовали его чувствам и убеждениям, игнорируя другие, вызывавшие его неприязнь или отвращение. Жизнь учила его ловкой дипломатии и увертливости.

Эренбург с глубокой тревогой наблюдал, как рвались к власти в Германии нацисты, как робко отступали перед их напором демократические партии, как население этой великой страны, давшей миру сокровища культуры, все более оказывается во власти сил мрака, средневековья, бешеного антисемитизма. Если прибавить к этому, что с российской эмиграцией в Западной Европе Эренбург никогда не сомкнулся, а продолжение свойственной ему сдержанно- критической линии в отношении СССР могло закрыть дорогу на родину, к которой он тяготел, то выбор писателя становится еще более объяснимым. Правда, мы, видимо, до конца не узнаем всех внутренних мотивов его решения. Эта тема в отличие от других почти не затронута в мемуарах ”Люди, годы, жизнь”. В начале 30-х годов вышли в свет романы писателя ”Единый фронт” и ”Фабрика снов”, в которых подвергался критике западный капитал, а затем, после посещения СССР в 1932 г., и. роман ”День второй”, посвященный советской действительности, которая теперь представала в значительно более благородном, чем в предыдущих произведениях, обличье.

Приход нацистов к власти в Германии в январе 1933 г. завершил трансформацию Эренбурга, превращение его в советского писателя, носителя ”социалистического реализма”, хотя и продолжавшего жить в Париже.

Документально его новая ориентация зафиксирована письмом Сталину от 13 сентября 1934 г. из Одессы. В письме предлагалось изменить характер просоветской и прокоммунистической Международной организации революционных писателей (МОРП), превратив ее в объединение широких кругов зарубежной творческой интеллигенции, выступавшей против фашизма и в поддержку СССР. Заметим, что вслед за коммунистической пропагандой Эренбург весьма расширительно понимал термин ”фашизм”, подводя под эту рубрику не только итальянский режим Муссолини, но и германский национал-социализм и другие правонационалистические течения. В письме обращают на себя внимание не только его существо, но и некоторые речевые обороты, да и сам характер аргументации. Письмо должно было выглядеть почтительным, но не пресмыкательским, деловым, но без излишних подробностей. Проявив себя хорошим психологом, Эренбург рассчитывал, что именно такой стиль понравится Сталину, на покровительство которого он явно рассчитывал. А риск, безусловно, был. Ведь письмо писалось не из-за рубежа, а внутри страны. Вполне элементарно ”вождь” мог закрыть для писателя границу - точно так же, как в это же самое время он закрыл границу назад, в Англию, академику Капице.

”Я долго колебался, должен ли я написать Вам это письмо, Ваше время дорого не только Вам, но и всем нам. Если я все же решился написать Вам, то это потому, что без Вашего участия вопрос об организации близких нам литератур Запада и Америки вряд ли может быть разрешен”. Назвав имена около 30 зарубежных писателей, которые могли бы войти в проектируемую организацию, Эренбург завершил свое письмо словами: ”Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, что я у Вас отнял столько времени, но мне кажется, что и помимо нашей литературной области такая организация теперь будет иметь общеполитическое боевое значение”.

Эффект письма был, видимо, еще более существенным, чем ожидал писатель. Поправляя в это время здоровье на юге, Сталин продолжал вникать в дела своего владения, работая щупальцами, вытянутыми далеко за его пределы. На отдыхе он прочитал письмо Эренбурга, и уже 23 сентября отписал Кагановичу, вершившему во время отдыха ”вождя” дела в Москве: ”Прочитайте письмо т.Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать традиции РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей - Г.Ч.) в МОРПе. Это необходимо. Возьмитесь за это дело вместе со Ждановым. Хорошо бы расширить рамки МОРП: (а) борьба с фашизмом, (б) активная защита СССР и поставить во главе МОРПа т.Эренбурга. Это большое дело. Обратите на это внимание”. Иначе говоря, Сталин повторил внесенные Эренбургом предложения, назвал его товарищем и решил доверить ему, беспартийному литератору, высокий, по существу дела не только партийный, но и международный пост. Через несколько дней последовал раболепный ответ Кагановича: ”Полностью согласен с Вашим предложением о МОРП и Эренбурге”. Имя Эренбурга упоминалось в положительном контексте и в следующих письмах.

В том же году Эренбург был включен в Президиум Правления Союза советских писателей. Что же касается реорганизации прокоммунистического МОРП в более широкое объединение под руководством Эренбурга, то из этого ничего не получилось - писатели Запада не желали впрягаться в телегу, которой явно стремился управлять советский кучер. Однако именно Эренбург стал инициатором проведения двух международных конгрессов писателей в защиту культуры, которые состоялись в 1935, 1937 гг. в Париже и Мадриде и носили ярко выраженную антинацистскую окраску.

Перед войной

Когда в 1936 г. вспыхнула гражданская война в Испании, Эренбург отправился в эту страну в качестве военного корреспондента советской газеты ”Известия”. Почти три года провел он среди испанских республиканцев. Как и корреспондент ”Правды” Михаил Кольцов, он проявил мужество, хладнокровие, решительность. Обоих журналистов часто можно было увидеть на передовых позициях, в беседах с испанскими бойцами и солдатами интернациональных бригад, приехавшими для того, чтобы сражаться с мятежниками, итальянскими и германскими интервентами. Эренбург быстро овладел испанским языком, причем настолько, что мог общаться даже с крестьянами в глухих районах страны.

Страстный стиль корреспонденций, пронизанных ненавистью к реакции, к фашизму и нацизму, яркие образы и достоверные факты, блестящий язык - все это вывело Эренбурга не просто в первый ряд советской журналистики, но превратило его в зарубежного корреспондента № 1, влияние которого чувствовалось во всей Западной Европе. Его статьи под крупными заголовками перепечатывали самые авторитетные издания многих стран.

Эренбург покинул Испанию в начале марта 1939 г., буквально за несколько дней до вступления войск мятежного генерала Франко в Мадрид. Испанский цикл и в тематическом, и в жанровом, и в стилистическом отношениях во многом предопределил характер публицистики Эренбурга времен советско-германской войны.

Когда в ноябре 1938 г. в Германии прошла волна опустошительных еврейских погромов, получивших название ”хрустальной ночи”, Эренбург, хотя он и писал в это время почти исключительно об Испании, поднял свой голос, опубликовав в ”Известиях” яркие статьи ”Антисемитское бешенство германских фашистов” и ”Законодательство погромщиков”.

Эренбург возвратился в Париж, пользуясь уже международной известностью. Но сразу по прибытии он получил через советское посольство официальное сообщение, что, хотя он и остается в штате ”Известий” и будет получать заработную плату, статьи его более печататься не будут, а сданная в набор книга об Испании не будет опубликована. Эта информация весьма, разумеется, огорчила писателя, но отнюдь его не удивила. Только что прошел XVIII съезд ВКП(б), на котором Сталин в отчетном докладе произнес несколько фраз, которые для многих прозвучали как общие места, но опытными политическими наблюдателями, в том числе Эренбургом, были восприняты однозначно - советский диктатор предлагает примирение своему германскому собрату Гитлеру. Когда же в начале мая 1939 г. появилось сообщение о снятии еврея М.М.Литвинова с поста наркома иностранных дел и назначении на этот пост по совместительству главы правительства В.М.Молотова, Эренбургу полностью стало ясно, что готовится сделка Сталина-Гитлера, которая и свершилась 23 августа в форме советско-германского договора о ненападении. Как и все люди, за исключением горстки боссов в Берлине и Москве, Эренбург понятия не имел о подписанном одновременно дополнительном секретном протоколе, разделившем восточную Европу на германскую и советскую сферы, но последующие события убедили его в том, что одним только миролюбивым пактом дело отнюдь не ограничилось.

В начале второй мировой

Начало второй мировой войны застало Илью Эренбурга во Франции. Понимая, что в реально создавшихся условиях антигитлеровская проза никак не может рассчитывать на публикацию в СССР, он все же стал готовить материал для нового романа, на этот раз посвященного предвоенной и военной Франции, французскому нацизму и борьбе против него. Пока, правда, это были лишь черновые наброски. Деятельный и всегда занятый Илья Григорьевич теперь вдруг на целый год оказался не у дел. Он с ужасом наблюдал развертывание совместных агрессивных действий Германии и СССР против Польши, дальнейшие акты захвата независимых европейских стран обоими хищниками.

Когда 14 июня 1940 г. немецкие танковые колонны вступили в опустевший Париж, объявленный открытым городом, Эренбург воочию увидел тех, кого он считал величайшими врагами человечества. Хотя он был евреем, неприятностей у него не было, - Эренбург был официальным лицом, обладавшим паспортом дружественного еще Германии государства. Почти полтора месяца он наблюдал за поведением оккупантов в поверженной французской столице. В конце июля он поездом выехал в СССР, получив возможность, таким образом, хотя бы из окна вагона увидеть Германию, содрогавшуюся в восторженном оргазме победителя.

Официальная Москва была настроена вроде бы мирно, но за этим внешним успокоением чувствовались скрытая нервозность, опасения, что успехи ”наших заклятых друзей” слишком велики и неожиданны. Слова по поводу ”заклятых друзей” Эренбург, как он позже писал, произносились в советской столице неоднократно многими людьми. В сентябре 1940 г. замысел нового романа, который был назван ”Падение Парижа”, стал воплощаться в жизнь. Роман по частям передавался в журнал ”Знамя”, но в редакции писателя предупредили, что в ”инстанции”, или в ”высших кругах” к его замыслу относятся неодобрительно. Это было время, которое он позже назвал ”частичной немилостью”.

Но уже в начале 1941 г. ей на смену пришла вначале, так сказать, ”сдержанная милость”, а вслед за ней и официальное признание,. Настроение в кремлевских кабинетах постепенно менялось, хотя и с возвратами назад, отношение к Германии ухудшалось. Недавний, ноябрьский визит Молотова в Берлин не дал результатов. Сталин то высказывался за сдерживание Гитлера, то выражал желание примкнуть к агрессивному блоку Германии, Италии и Японии. Редакцию журнала ”Знамя” ,известили в ЦК, что она может начать публикацию ”Падения Парижа”. Когда же 24 апреля Эренбургу позвонил Сталин и высказал удовлетворение прочитанным, Илья Григорьевич мигом превратился в одного из патриархов советской литературы. Правда, отдельным изданием ”Падение Парижа” было опубликовано уже после нападения Германии на СССР, но с 24 апреля перед Эренбургом вновь открыли двери все издательства. Спешно был опубликован его поэтический сборник ”Верность”, в который, в частности, вошли стихи, посвященные трагическим судьбам европейского еврейства.

Осмелевший Эренбург стал высказывать критические замечания по адресу Германии, в частности мнение, что она готовит нападение на СССР. Но на этот раз официальным кругам его суждения пришлись явно не по вкусу. Эренбургу передали антисемитское суждение ”одного весьма высокопоставленного лица”: ”Людям некоторой национальности не нравится наша внешняя политика. Это понятно. Но пускай они приберегут свои чувства для домашних”. В мемуарах Эренбург писал, что он не знал, чьи это были слова, но скорее всего он скрыл авторство. Можно полагать, что имелся в виду В.М.Молотов, так как именно он был основным проводником сталинской внешней политики. Это предположение подкрепляется тем, что как раз в это время Эренбург попросил приема у Молотова, чтобы сообщить ему свои соображения о перспективах войны, но вместо ”каменной задницы”, как называли Молотова даже в высоких партократических кругах, его принял заместитель наркома С.А.Лозовский. Уже пожилой еврей, когда-то меньшевик, позже перешедший на сторону большевиков, Лозовский, чудом избежавший расправы во время ”большого террора” (он будет главным подсудимым на закрытом судебном процессе по делу Еврейского антифашистского комитета и расстреляют его лишь за несколько месяцев до смерти Сталина), был не тем деятелем, кто мог бы хоть как-то повлиять на характер советской внешней политики. Выслушав доводы Эренбурга, он бесстрастно произнес: ”Мне лично это интересно... Но вы ведь знаете, что у нас другая политика”.

У Владимира Высоцкого есть стихотворение-песня ”Канатоходец” со словами:

Посмотрите, - вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон - упадет, пропадет!

Чуть левее наклон - все равно не спасти...

Но, должно быть, ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути.

Первые творческие свершения

Западноевропейское интермеццо

Просоветский поворот

Эренбург по Эренбургу
Штаркман Анатолий 27.08.2007 12:43:24

"Люди, годы, жизнь". Эренбург по Эренбургу.

Многие из моих сверстников оказались под колёсами времени. Я выжил – не потому, что был сильнее или прозорливее, а потому, что бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею.

Мне хотелось бы любящими глазами оживить несколько окаменелостей былого; да и приблизить себя к читателю: любая книга – исповедь, а книга воспоминаний – это исповедь без попыток прикрыть себя тенями вымышленных героев.

Так и в жизни…. В поисках за правдой, люди делают два шага вперёд, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперёд и вперёд.

… И если человек за одну жизнь много раз меняет свою кожу, почти как костюмы, то сердца он всё же не меняет – сердце одно.

Отец мой, будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие, и я с малых лет понял, что нельзя стыдится своего происхождения.

…Менее всего я мог себе представить, что в книге о прожитой жизни мне придётся посвятить столько горьких страниц тому вопросу, который в начале века мне казался пережитком, обречённым на смерть.

… Воля, пожалуй, стала обременительным свойством.

"Хуренито" я написал в тридцать лет, а рассказывал о той осени, когда мне было тринадцать. Я тогда не слыхал об Экклезиасте, но мне смертельно хотелось расшвырять побольше камней. Кончилась пора детства – наступал пятый год.

Гимназия воспитала во мне чувство товарищества; никогда мы не думали, прав или не прав провинившийся, мы его покрывали дружным ответом: Все! Все!

Говорят, что иногда человек не узнаёт себя в зеркале. Ещё труднее узнать себя в мутном зеркале прошлого".

В 1907 году я жаждал стать барабанщиком и трубачом для того, чтобы в 1957 году написать "в оркестре существуют не только трубы и барабаны…".

Я говорил о примирении, но говорил о нём непримиримо.

Я менее всего склонен теперь попытаться оправдать или приукрасить своё прошлое. Но вот сущая правда: я не мечтал о славе. Конечно, мне хотелось, чтобы мои стихи похвалил один из тех поэтов, которые мне нравились; но ещё важнее было прочитать кому-нибудь, только что написанное.

Многое из моих прошлых мыслей мне теперь представляются неправильными, глупыми, смешными. А вот то, почему я начал писать стихи, мне кажется правильным и теперь.

В театры мы ходили редко, не только потому, что у нас не было денег, - нам приходилось самим играть в длинной запутанной пьесе; не знаю, как её назвать – фарсом, трагедией или цирковым обозрением; может быть, лучше всего к ней определение, придуманное Маяковским, - "мистерия – буфф".

Есть белые ночи, когда трудно определить происхождение света, вызывающего волнение, беспокойство, мешающего уснуть, благоприятствующего влюблённым, - вечерняя это заря или утренняя? Смешение света в природе длится недолго – полчаса, час. А история не торопится. Я вырос в сочетании двойного света и прожил в нём всю жизнь – до старости….

Удивительно, как действует на человека любая обида, если она внове! Потом он к ней привыкает. А привыкает он решительно ко всему: к нищете, к тюрьме, к войне.

Как ни старались "Биржевые ведомости" придать моим статьям пристойный характер, чувствовалось, что я ненавижу войну.

Я запомнил его (Пикассо) фразу: "Коммунизм для меня тесно связан со всей моей жизнью как художника…". Над этой связью не задумываются враги коммунизма. Порой она кажется загадочной и для некоторых коммунистов.

Мне всё же повезло! Я встретил в моей жизни некоторых людей, которые определили облик века. Я видел не только туман и шторм, но и тени людей на капитанском мостике.

В Париже я плохо жил, и всё-таки я люблю этот город. Я приехал сюда мальчишкой, но я знал тогда, что мне делать, куда идти. Теперь мне двадцать шесть лет, я многому научился, но ничего больше не понимаю. Может быть я сбился с пути?...

Я походил на ягнёнка, отбившегося от стада, о котором писал Де Белле: ведь когда я уехал из России, мне не было и восемнадцати лет. Как приготовишка, я готов был учиться грамоте; спрашивал всех, что происходит, но в ответ слышал одно: «Этого никто не понимает…»

Алексей Николаевич Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: «Пакость, ничего нельзя понять, все спятили с ума…»
Алексей Николаевич уверял, что я похож на мексиканского каторжника.
Очевидно, «мексиканский каторжник» оказался при проверке заурядным русским интеллигентом… Я говорю это не для того, чтобы каяться или оправдываться: мне хочется объяснить моё состояние в 1917-1918 годы. Конечно, теперь я вижу всё куда яснее, но гордиться здесь нечем – задним умом крепок каждый.

В 1821 году автор «Хулио Хуринито» так описывал переживания персонажа, именуемого в романе «Ильей Эренбургом»: «Я проклинал своё бездарное устройство; одно из двух: надо было вставить другие глаза или убрать эти никчемные руки. Сейчас под окном делают не мозгами, не вымыслом, не стишками, нет, делают руками историю…

Я не могу сказать, что я всегда чуждался политики, точнее – действия: я начал с подпольной работы, потом в зрелом возрасте, не раз оказывался участником событий; в дальнейших частях моих воспоминаний политические события будут не раз заслонять книги или холсты. Но в 1917 году я оказался наблюдателем, и мне понадобилось два года для того, чтобы осознать значение Октябрьской революции. Для истории два года – ничтожный срок, но для человеческой жизни это много смутных дней, сложных раздумий и простой человеческой боли.

… В сорок шесть лет линия жизни мне была куда яснее, чем в двадцать шесть… Я знал, что нужно уметь жить, сжав зубы, что нельзя подходить к событиям, как к диктовке, только и делая, что подчёркивая ошибки, что путь в будущее не накатанное шоссе.

В течении форм есть связь, и классические образцы не страшны современным мастерам. У Пушкина и Пуссена можно учиться. «Вещь» (название журнала) прошлого в прошлом, она зовёт делать современное в современном…

Идолы отжили свой век не только в религии, но и в искусстве. Вместе с почитанием икон умерло иконоборчество. Но разве от этого может исчезнуть стремление сказать новое по-новому?
… Достойнее писать каракулями своё, чем каллиграфически переписывать прописи прошлого.
Мне кажется, что колхозники, изображаемые в манере академической (болонской) школы, мало кого могут порадовать и нельзя передать ритм второй половины двадцатого века тем изобилием придаточных предложений, которым блистательно пользовался Л. Н. Толстой.

На Крещатике я впервые услышал боевой клич: «Бей жидов, спасай Россию». Евреев они убили немало, но своей, старой России, не спасли.

Я ещё не понимал всего значения событий, но, несмотря на различные беды того времени, мне было весело

Наши внуки будут удивляться,
Перелистывая страницы учебника:
«Четырнадцатый… семнадцатый, девятнадцатый…
Как они жили?.. бедные, бедные!..»

Есть воспоминания, которые радуют, приподымают, видишь порывы, доброту, доблесть. Есть и другие… Напрасно говорят, что время исцеляет; конечно, раны зарубцовываются, но вдруг эти старые раны начинают ныть, и умирают они только с человеком.

В ту зиму я болел и мало кого видел – многие друзья не хотели со мной встречаться: кто побаивался, а кто сердился – дружба дружбой, политика политикой.

Увидев снова Москву, я изумился. В 1924 году я писал: «Не знаю, что выйдет из этой молодёжи – строители коммунизма или американизированные специалисты; но я это новое племя, героическое и озорное, способное трезво учиться и бодро голодать, голодать не как в студенческих пьесах Леонида Андреева, а всерьёз, переходить от пулемётов к самоучителям и обратно, племя, гогочущее в цирке и грозное в скорби, бесслёзное и заскорузлое, чуждое влюбленности и искусства, преданное точным наукам, спорту, кинематографу. Его романтизм не в творчестве потусторонних мифов, а в дерзкой попытке изготовлять мифы взаправду, серийно – на заводах; такой романтизм оправдан Октябрём и скреплён кровью семи революционных лет».
Я был старше их всего на десять- двенадцать лет, но смена поколений была резкой. Моими сверстниками были Маяковский, Пастернак, Цветаева, Федин, Мандельштам, Паустовский, Бабель, Тынянов.

Недавно я разыскал в библиотеке полуистлевший номер однодневной литературной газеты «Ленин», вышедшей в день похорон Владимира Ильича.
Мои давние слова о значении Октября, противопоставление трудного пути России духовному оскудению Запада, мне кажутся правильными и теперь.

Я был молодым беспартийным писателем; для одних «попутчиком», для других - «врагом», а в действительности – обыкновенным советским интеллигентом, сложившимся в дореволюционные годы. Как бы нас не ругали, как бы ни косились на наши рано поседевшие головы, мы знали, что путь советского народа – наш путь.

Вряд ли в 1924 году можно было предвидеть, что фашизм, перекочевав из полупатриархальной Италии в хорошо организованную Германию, уничтожит 50 миллионов душ и покалечит жизнь нескольких поколений.

Горбун Юзик спрашивает старого нищего:
«- Так почему же вас, преподавателя латыни, выбросили на улицу? Одно из двух – или вы правы, или они.
- Я был прав. Это прошедшее время. Они правы – это настоящее. А дети, играющие погремушками, будут правы: футурум…

Проточный переулок никак не походил на розариум. А я, будучи щетинистым человеком, но право же не свиньёй, терзался от грязи. Частенько мне бывало холодно на свете; я искал сердечности, теплоты. На берегу Москвы-реки летом цвели злосчастные цветы пустырей, затоптанные, заваленные нечистотами, - лютики, одуванчики. И эти цветы я хотел изобразить.
С прошлым не стоит спорить, но над ним стоит задуматься – проверить, почему написанные страницы столько раз оказывались бледнее, мельче тех, что в бессонные ночи мерещились автору.

Всё это я понял не в 1926 году, а много позднее: человек учится до самой смерти. С.494
В книге о моей жизни, о людях, которых я встретил, много грустных, подчас трагических развязок. Это не болезненная фантазия любителя «чёрной литературы», а минимальная порядочность свидетеля. Можно перекроить фильм, можно уговорить писателя переделать роман. А эпоху не перекрасишь, она была большой, но не розовой…

В 17 лет я старательно штудировал первый том «Капитала». Позднее, когда я писал «Стихи о канунах», а ночью работал на товарной станции Вожирар, я возненавидел капитализм; это была ненависть поэта и люмпен-пролетария.

Бессмысленность строя. Я рад, что я это понял и продумал на пороге тридцатых годов. Одним из самых горьких испытаний для меня был конец 1937 года, когда я приехал прямо из-под Теруэля в Москву.

В 1931 году я почувствовал, что я не в ладах с самим собой.

В 1931 году я понял, что судьба солдата не судьба мечтателя и что нужно занять своё место в боевом порядке. Я не отказывался от того, что мне было дорого, ни от чего не отрекался, но знал: придётся жить, сжав зубы, научиться одной из самых трудных наук – молчанию.

Летом и осенью 1932 года я много колесил по Советскому Союзу.

Я сказал, что металл Кузнецка помог нашей стране отстоять себя в годы фашистского нашествия.

Я назвал свою повесть «День второй». По библейской легенде, мир был создан в шесть дней. Дочитав последнюю страницу, Бабель сказал «вышло».

Приехав на несколько недель в Советский Союз, он сразу подружился с нашими режиссёрами, говорил: «Да какой я Люис Майльстоун? Я Лёня Мильштейн из Кишинёва.

Я понял, что победа Гитлера не была одиноким, изолированным событием. Рабочий класс был повсюду разъединён, измучен страхом перед безработицей, сбит с толку, ему надоели и посулы и газетная перебранка.

В статье для "Известий" я писал: "Поймут ли наши внуки, что значило жить в одно время с фашистами? Вряд ли на жёлтых полуистлевших листочках останутся гнев, стыд, страсть. Но, может быть, в высокий полдень другого века, полный солнца и зелени, ворвётся на минуту молчание – это будет наш голос.

Вспоминая некоторые московские впечатления, все эти овации и огульные обвинения, я писал в "Книге о взрослых": "Я знаю, что люди сложнее, что я сам сложнее, что жизнь не вчера началась и не завтра кончится, но иногда нужно быть слепым, чтобы видеть".

"Книгу для взрослых" сначала напечатали; потом решили выпустить отдельным изданием; издавали долго – шёл 1937 год, когда забота о деревьях была предоставлена не садовникам, а лесорубам. Из книги изымали целые страницы с именами, ставшими неугодными.

Может быть, в 1935 году я слишком рано взялся за рассказ о моей жизни: недостаточно знал и людей, и самого себя, порой принимал временное, случайное за главное. В основном я и теперь согласен с автором "Книги для взрослых", но война в ней описана не ветераном, а человеком среднего возраста, среднего опыта, который едет в тёмной теплушке на фронт и рисует себе предстоящие битвы.

Мне трудно сейчас описать Испанию в далёкую весну (1936 года): я пробыл в ней всего две недели, а потом в течение двух лет видел её окровавленной, истерзанной, видел те кошмары войны, которое не снились Гойе; в распри земли вмешалось небо; крестьяне ещё стреляли из охотничьих ружей, а Пикассо, создавая "Гернику" уже предчувствовал ядерное безумье.

В Эскалоне, в Мальпике, в окрестностях Толедо я видел крестьян, восторженно повторявших: "Земля!" Старики верхом на осликах подымали кулаки, девушки несли козлят, парни ласкали старые, невзрачные винтовки.

Французские Пиренеи издавна казались стеной, за которой начинается другой континент. Когда на испанский престол взошёл внук Людовика 14, французский король, будто в восторге воскликнул: Пиренеев больше нет!" Пиренеи, однако, остались. И вот в апреле 1936 года я их не заметил: люди так же поднимали кулаки, на станциях можно было увидеть те же надписи "Смерть фашизму!", а в поезде перепуганные обыватели вели знакомые разговоры о том, что нужно обуздать бездельников. Франция вдохновлялась примером Испании.
Я радовался со всеми: после Испании – Франция! Теперь ясно, что Гитлеру не удастся поставить Европу на колени. Наше дело побеждает – революция переходит в наступление". Эти мысли ещё не омрачались ни потерей близких и друзей, ни испытаниями, на пороге которых мы стояли. Весну 1936 года я вспоминаю, как последнюю лёгкую весну моей жизни.

В первые месяцы испанской войны я уделял мало времени моим обязанностям корреспондента "Известий". Меня отталкивала роль наблюдателя, хотелось чем-то помочь испанцам.

В Мадрид приехал первый советский посол М. И Розенберг…. Марселя Израилевича давно уже нет в живых: он стал одной из жертв произвола. Людей вырубали….

Трудно себе представить первый год испанской войны без М.И. Кольцова. Для испанцев он был не только знаменитым журналистом, но политическим советником. В своей книге "Испанский дневник" Михаил Ефимович туманно упоминает о работе вымышленного мексиканца Мигеля Мартиниса, который обладал большей свободой действий, нежели советский журналист. Однажды он мне признался: "Вы редчайшая разновидность нашей фауны – "нестреляный воробей". В общем, он был прав – стреляным я стал позднее.

Выступления многих советских писателей удивили и встревожили испанцев, которые мне говорили: мы думали, что у вас на двадцатом году революции генералы с народом. А оказывается, у вас то же само, что у нас…" Я старался успокоить испанцев, хотя сам ничего не понимал.

Со мной приключилась неприятная история, которую я никак не мог распутать: весной 1939 года на моё имя перевели из Москвы гонорар испанским писателям – они собирались уехать, кто в Мексику, кто в Чили. Писателей было девять или десять, и это составило довольно крупную сумму. Когда я заявлял о моих доходах за истекший год, я, конечно, не проставлял денег, переданных испанцам. В начале 1940 года полиция произвела налёт на банк "Северной Европы"; проверили переводы, конторские книги. Выяснилось, что я скрыл от налоговой инспекции гонорары испанским писателям и деньги на грузовик для Испании, приобретённый ещё в 1936 году. С меня потребовали сумму, которой я никогда не держал в руках.

24 мая мне позвонил министр общественных работ де Монзи, с которым я прежде встречался. Де Монзи был один из первых французов, посетивших Советский Союз… Я спросил, почему правительство продолжает войну против коммунистов, почему восстанавливает против себя рабочих – на военных заводах шпиков чуть ли не больше, чем рабочих. Де Монзи не стал отмалчиваться, сказал, что тридцать тысяч коммунистов арестованы, что министр юстиции социалист Серроль отказывается перевести их на режим политических заключённых…. Мы помолчали. Де Монзи отложил трубку, встал и, не глядя на меня, сказал: "Если русские нам продадут самолёты, мы сможем выстоять. Неужели Советский Союз выиграет от разгрома Франции? Гитлер пойдёт на вас…. Мы просим об одном: продайте нам самолёты. Мы решили послать в Москву Пьера Кота. Вы его знаете – это ваш друг. Не думайте, что всё прошло легко, многие возражали…. Но сейчас я говорю с вами не только от себя. Сообщите в Москву…. Если нам не продадут самолётов, через месяц или два немцы займут Францию".

В марте 1938 года я с тревогой прислушивался к лифту: мне тогда хотелось жить; как у многих других, у меня стоял наготове чемоданчик с двумя сменами белья. В марте 1949 года я не думал о белье, да и ждал развязки почти что безразлично. Может быть, потому, что мне было уже не сорок семь, а пятьдесят восемь – успел устать, начиналась старость. А может быть, потому, что всё это было повторением, и после войны, после победы над фашизмом, происходившее было особенно нестерпимым. Мы ложились поздно - под утро: мысль о том, что придут и разбудят, была отвратительна.

Задним умом все крепки. Весной 1949 года я ничего не понимал. Теперь, когда мы кое-что знаем, мне кажется, что Сталин умел многое маскировать. А. Фадеев говорил мне, что кампания против «группы антипатриотических критиков» была начата по указанию Сталина. А месяц или полтора спустя Сталин собрал редакторов и сказал: «Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов недопустимо – это пахнет антисемитизмом…»

Несколько лет спустя один журналист в Израиле выступил с сенсационным и разоблачениями. Он утверждал, что находясь в тюрьме, встретил поэта Фефера, который будто бы ему сказал, что я повинен в расправе с еврейскими писателями. Клевету подхватили некоторые газеты Запада. У них был один довод: «Выжил, значит предатель».

Никогда в своей жизни я не считал молчание добродетелью, и, рассказывая в этой книге о себе, о моих друзьях, я признался, как трудно нам было порой молчать.

Когда я оглядываюсь назад, 1952 год мне кажется очень длинным и в то же время тусклым; вероятно это связано с тем, как я тогда жил.

Тридцатого января газеты привезли в полдень. Я нехотя развернул "Правду". "К новому подъёму нефтяной промышленности"."Упадок внешней торговли Франции". Вдруг на последней странице я увидел: "Арест группы врачей-вредителей". ТАСС сообщал, что арестована группа врачей, которые повинны в смерти Жданова и Щербакова. Они сознались, что собирались убить маршалов Василевского, Говорова, Конева и других. В газете было сказано, что большинство арестованных – агенты "международной еврейской буржуазно-националистической организации "Джойнт", которые получали указание через врача Шимелиовича и "еврейского буржуазного националиста Михоэлса". В списке арестованных были известные медики – трое русских, шесть евреев.

В глазах миллионов читателей я был писателем, который мог пойти к Сталину, сказать ему, что я в том-то с ним не согласен. На самом деле я был таким же "колёсиком", "винтиком", как мои читатели. Я попробовал запротестовать. Решило дело не моё письмо, а судьба.

Кончу признанием: я ненавижу равнодушие, занавески на окнах, жёсткость и жестокость отъединения.

Критиковали, да и будут критиковать не столько мою книгу, сколько мою жизнь. Но начать жизнь сызнова я не могу. Я не собирался никого поучать, не ставил себя в пример. Я слишком часто говорили о своём легкомыслии, признавался в своих ошибках, чтобы взяться за амплуа старого резонёра. Притом я сам с охотой послушал бы мудреца, способного дать ответ на многие вопросы, которые продолжают меня мучить. Мне хотелось рассказать о прожитой жизни, о людях, которых я встретил: это может помочь некоторым читателям кое над чем задуматься, кое-что понять.

Революция. Эмиграция. Возвращение

Илья Эренбург родился 14 (26) января 1891 года в Киеве в зажиточной еврейской семье. Его отец - Герш Гершонович (Герш Германович, Григорий Григорьевич) Эренбург - был инженером и купцом 2-й гильдии; мать - Хана Берковна (Анна Борисовна) Эренбург (урождённая Аринштейн, 1857-1918) - домохозяйкой. В 1895 году семья переехала в Москву, где отец получил место директора Хамовнического пиво-медоваренного завода. С 1901 года учился в 1-й Московской гимназии вместе с Н. И. Бухариным.

С 1905 года участвовал в революционной деятельности, присоединился к большевикам. В январе 1908 года был арестован, полгода провел в тюрьмах и освобождён до суда, но в декабре эмигрировал во Францию. Постепенно отошел от большевиков. В Париже занимался литературной деятельностью, вращался в кругу художников-модернистов, выпустил сборники «Стихи» (1910), «Я живу» (1911), «Будни» (1913), книгу переводов Ф.Вийона (1913).

В 1914-1917 годах был корреспондентом русских газет «Утро России» и «Биржевые ведомости» на Западном фронте. В 1917 году вернулся в Россию. Отрицательно восприняв победу большевиков (сборник стихов «Молитва о России», 1918), в 1921 году снова уехал за границу.

В 1921-1924 годах жил в Берлине, в 1922 опубликовал философско-сатирический роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…», в котором дана интересная мозаичная картина жизни Европы и России времён Первой мировой войны и революции, но главное - приведён свод удивительных по своей точности пророчеств. Леонид Жуховицкий писал по этому поводу:

Десятилетия спустя японские писатели и журналисты всё пытались вызнать у Эренбурга: откуда он в 1922 году получил информацию о грядущей бомбардировке Хиросимы и Нагасаки?

И. Эренбург был пропагандистом авангардного искусства («А всё-таки она вертится», 1922). В 1923 году написал сборник рассказов «Тринадцать трубок» и роман «Трест Д. Е.». Эренбург был близок к левым кругам французского общества, активно сотрудничал с советской печатью. С 1923 года работает корреспондентом «Известий». Его имя и талант публициста широко использовались советской пропагандой для создания привлекательного образа сталинского режима за границей. С начала 1930-х годов постоянно жил в СССР и начал проводить в своих произведениях мысль «о неизбежности победы социализма». Выпустил романы «День второй» (1934), «Книга для взрослых» (1936).

Во время гражданской войны в Испании 1936-1939 годов Эренбург был военным корреспондентом «Известий»; выступал как эссеист, прозаик (сборник рассказов «Вне перемирия», 1937; роман «Что человеку надо», 1937), поэт (сборник стихов «Верность», 1941). После поражения республиканцев перебрался в Париж. После немецкой оккупации Франции укрылся в Советском посольстве.

Военный период творчества

Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа:
«Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга».
Это поистине самая короткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал.

К.Симонов Евг.Евтушенко

В 1940 году вернулся в СССР, где написал и опубликовал роман «Падение Парижа» (1941) о политических, нравственных, исторических причинах разгрома Франции Германией во Второй мировой войне.

В годы Великой Отечественной войны был корреспондентом газеты «Красная звезда», писал для других газет и для Совинформбюро. Прославился пропагандистскими антифашистскими статьями и произведениями. Значительная часть этих статей, постоянно печатавшихся в газетах «Правда», «Известия», «Красная звезда», собраны в трёхтомнике публицистики «Война» (1942-44). В 1942 году вошёл в Еврейский антифашистский комитет и вёл активную деятельность по сбору и обнародованию материалов о Холокосте.

Впрочем, после статьи «Хватит!» в «Правде» в апреле 1945 года появилась статья заведующего Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает».

Вместе с В. С. Гроссманом составил знаменитую Чёрную книгу о геноциде еврейского народа на территории СССР.

Послевоенное творчество

После войны выпустил дилогию - романы «Буря» (1946-1947) и «Девятый вал» (1950).

В 1948 году Голливуд выпускает в прокат фильм «The Iron Curtain» (режиссёр William Wellman, о побеге шифровальщика ГРУ Игоря Гузенко и советском шпионаже). 21 февраля того же года Эренбург в газете «Культура и жизнь» публикует статью «Кинопровокаторы», написанную по заданию министра кинематографии И. Г. Большакова.

Положение Эренбурга среди советских писателей было своеобразным - с одной стороны, он получал материальные блага, часто ездил за границу, с другой стороны был под контролем спецслужб и часто даже получал выговоры. Таким же двойственным было отношение властей к Эренбургу в эпоху Хрущёва и Брежнева.

После смерти Сталина написал повесть «Оттепель» (1954), которая дала название целой эпохе советской истории. В 1957 году вышли «Французские тетради» - эссе о французской литературе, живописи и переводы из Дю Белле. Автор мемуаров «Люди, годы, жизнь», пользовавшихся в 1960-е - 1970-е годы большой популярностью в среде советской интеллигенции. Эренбург познакомил молодое поколение со множеством "забытых" имен, способствовал публикациям как забытых (Цветаева), так и молодых (Слуцкий, Гудзенко) авторов. Пропагандировал новое западное искусство.

Скончался после длительной болезни 31 августа 1967. Проститься с писателем пришло около 15 000 человек.

Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

Сочинения

Собрание сочинений Ильи Эренбурга в 5 томах было издано в 1951-1954 годах Госиздательством художественной литературы.

Следующее собрание, более полное, в девяти томах, было выпущено тем же издательством в 1962-1966 годах.

Награды и премии

Сталинская премия первой степени (1942) - за роман «Падение Парижа» (1941)
Сталинская премия первой степени (1948) - за роман «Буря» (1947)
Международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами» (1952)
два ордена Ленина
орден Трудового Красного Знамени
орден Красной Звезды
орден Почётного Легиона

Членство в организациях

Вице-президент ВСМ с 1950 года. Депутат ВС СССР с 1950 года.

Семья

Первая супруга (1910-1913) - переводчица Катерина (Екатерина) Оттовна Шмидт (1889-1977, во втором браке Сорокина). Их дочь - переводчик французской литературы Ирина Ильинична Эренбург (1911-1997), была замужем за писателем Борисом Матвеевичем Лапиным (1905-1941). После трагической гибели мужа удочерила и вырастила девочку:

Вторая супруга (с 1919 года) - художница Любовь Михайловна Козинцева (1900-1970), сестра кинорежиссёра Григория Михайловича Козинцева, ученица Александры Экстер (Киев, 1921), Роберта Фалька, Александра Родченко. С 1922 года участница выставок в Берлине, Париже, Праге, Амстердаме.. Около 90 её живописных и графических работ хранятся в Отделе личных коллекций ГМИИ им. А. С. Пушкина.

Знаменитая фраза

И. Эренбургу принадлежат знаменитые слова: «Увидеть Париж и умереть».

Библиография

1916 - Стихи о канунах
О жилете Семена Дрозда, М., 1917
1918 - Молитва о России
Огонь. Гомель, 1919
Лик войны. София, 1920; Берлин, 1923
Неправдоподобные истории. Берлин, 1922
1922 - Необычайные похождения Хулио Хуренито
А все-таки она вертится. Берлин, "Геликон", 1922
Шесть повестей о легких концах. Берлин, 1922
1923 - Жизнь и гибель Николая Курбова
1923 - Тринадцать трубок
1923 - Трест «Д. Е.»
1924 - Любовь Жанны Ней
1925 - Рвач
1926 - Лето 1925 года
1927 - В Проточном переулке
1928 - Белый уголь или Слёзы Вертера
1928 - Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца (в СССР издан в 1990)
1928 - Виза времени
1929 - Заговор равных
1931 - Единый фронт (в России не опубликован)
1933 - День второй
1934 - Затянувшаяся развязка
1936 - Книга для взрослых
1941 - Падение Парижа
1942-1944 - Война
1947 - Буря
1950 - Девятый вал
1954 - Оттепель
1974 - Летопись мужества. Издательство «Советский писатель», Москва, 1974 г. (Публицистические статьи военных лет) Твёрдый переплёт, 384 с., тираж 30000 экз. (цена 64 коп.)
Собрание сочинений. ЗиФ.

ЭРЕНБУ́РГ Илья Григорьевич (1891, Киев, - 1967, Москва), русский писатель, публицист, советский общественный деятель.

Отец Эренбурга - механик, еще в юности порвал с ортодоксальной семьей, но, «...будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие...». Мать, Анна (Ханна) Аренштейн (1857–1918), хотя и получила светское образование, соблюдала еврейские традиции. В 1896 г. семья переехала в Москву, где отец Эренбурга получил должность управляющего на пивоваренном заводе. Поступив в престижную Первую московскую гимназию, Эренбург впервые столкнулся с проявлениями антисемитизма со стороны однокашников, о чем позже неоднократно вспоминал («Автобиография», 1926; «Книга для взрослых», 1936; «Люди, годы, жизнь», кн. 1-я, 1960). В 1907 г. Эренбурга исключили из шестого класса гимназии за участие в работе молодежной социал-демократической (большевиков) организации (вместе со школьным товарищем Н. Бухариным). В 1908 г. был арестован, сидел в тюрьме восемь месяцев, был освобожден под залог.

В декабре 1908 г. эмигрировал, жил в основном в Париже, где продолжил революционную работу, но к 1910 г. отошел от политической жизни. В 1909–10 гг. Эренбург издавал в Париже сатирические журналы «Тихое семейство» и «Бывшие люди» (скетчи, стихи, пародии, шаржи и карикатуры на жизнь русской социал-демократической колонии в Париже, в том числе на В. Ленина). Под влиянием встречи с Елизаветой Полонской стал писать стихи, первое стихотворение опубликовано в петербургском журнале «Северные зори» (1910, №5). В том же году в Париже вышел сборник «Стихи», а затем и др. сборники: «Я живу» (СПб., 1911), «Одуванчики» (1912), «Будни» (1913), «Детское» (1914; три последних - Париж), оцененные критикой (В. Брюсовым, М. Волошиным, Н. Гумилевым), а позже и самим Эренбургом как ученические и стилизаторские. Но уже в 1913 г. В. Короленко рекомендовал А. Горнфельду опубликовать некоторые стихи Эренбурга в журнале «Русское богатство». Одновременно Эренбург занимался переводами (Ф. Жамм «Стихи и проза», М., 1913; проза в переводе Екатерины Шмидт; «Поэты Франции. 1870–1913», Париж, 1914; Ф. Вийон «Отрывки из “Большого завещания”, баллады и разные стихотворения», М., 1916). Увлечение европейским средневековьем, Ф. Жаммом и другими католическими писателями, дружба с М. Жакобом привели Эренбурга к решению принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь, однако после пережитого духовного кризиса (поэма «Повесть о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей», Париж, 1916) в христианство он не перешел.

Первая мировая война с ее жертвами и разрушениями оказала сильное воздействие на Эренбурга, обострила его конфликт с действительностью, усилила присущие ему настроения скептицизма и критицизма. Сборник «Стихи о канунах» (М., 1916, сильно изуродован цензурой) пронизан резким неприятием войны, «гибнущей Европы», ожиданием краха старого мира, предощущением надвигающегося катаклизма, народных бунтов. Год 1916 г. Эренбург назвал «буйным кануном». Сборник был высоко оценен В. Брюсовым («для Эренбурга стихи - не забава и, конечно, не ремесло, но дело жизни...»), М. Волошиным и др.

В 1915–17 гг. Эренбург был корреспондентом газет «Утро России» (М.) и «Биржевых ведомостей» (П.). Военные корреспонденции этих лет позже вошли в книгу очерков «Лик войны» (София, 1920).

В июле 1917 г. с группой политэмигрантов Эренбург вернулся в Россию. В сентябре 1917 г. военный министр Временного правительства А. Керенский назначил Эренбурга помощником военного комиссара Кавказского военного округа, однако Эренбург не успел выехать на фронт. Октябрьский переворот Эренбург не принял и зимой 1917–18 гг. в московских газетах «Понедельник власти народа», «Жизнь», «Возрождение» публиковал статьи, содержащие резкую критику большевиков (в том числе В. Ленина, Л. Каменева , Г. Зиновьева и др.) и их политики. Его восприятие «гнуси и мерзости» революции отразилось в книге стихов «Молитва о России» (М., 1918), в которой оплакивалось прошлое России, купола ее церквей, а октябрь 1917 г. был назван катастрофой. Эренбург рвался как можно скорее покинуть Россию, «чтобы спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить». Однако в конце 1918 г. он оказался в Киеве, где пережил чехарду смены властей, кровавый еврейский погром , устроенный армией А. Деникина, и другие ужасы гражданской войны. Здесь он женился на художнице Любови Козинцевой (1900–1970; сестра Г. Козинцева). В 1919 г. в Киеве Эренбург опубликовал роман в стихах «В звездах» (иллюстрации Д. Риверы), книгу стихов «В смертный час», а в Гомеле - сборник стихов «Огонь». В конце 1919 г. он перебрался в Крым, а весной 1920 г. - в независимую Грузию. При помощи советского консула в августе 1920 г. выехал в Москву. Вскоре был арестован ЧК и обвинен в том, что он агент Врангеля, однако затем был выпущен на свободу. Работал в театральном отделе Наркомпроса, руководил детскими театрами РСФСР. В 1920 г. в Москве вышли его книги стихов «В раю» и «Испанские песни» (обе написаны от руки и размножены небольшим тиражом). При поддержке Н. Бухарина Эренбург получил советский заграничный паспорт, направление в творческую командировку и в апреле 1921 г. покинул Россию.

Сначала жил в Париже, но французские власти не разрешили ему проживать в стране, и он уехал в Бельгию, а осенью 1921 г. - в Берлин, где прожил до 1924 г. В этот период Эренбург опубликовал сборники стихов «Раздумья» (Рига, 1921), «Кануны» (Берлин, 1921), «Зарубежные раздумья» (М., 1922), «Опустошающая любовь» (Берлин, 1922), «Звериное тепло» (Берлин, 1923). Эти сборники подводили итог пережитых потрясений и описывали рождение «иного, великого века», по отношению к которому поэт испытывал «восторг и ужас», уподобляя революцию кровавому смерчу и сравнивая ее с «опустошающей любовью» и «очистительным костром». В 1922 г. в Берлине он издал философско-сатирический роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников...». В этом произведении журналистика сочетается с поэзией, ирония со скепсисом. Стоящему на краю пропасти миру, хаосу войны и революции противопоставляется железная, антигуманная дисциплина постреволюционного общества советской России. Это особенно проявляется в главе «Великий инквизитор вне легенды», в которой гротескно описана беседа Хулио Хуренито с В. Лениным в Кремле (кстати, последний положительно оценил роман).

В Берлине Эренбург сотрудничал в журналах «Русская книга» (1921) и «Новая русская книга» (1921–23), а также в 1922–23 гг. вместе с Э. Лисицким издавал международный журнал современного искусства «Вещь» (русский, немецкий, французский языки). В 1922 г. Эренбург опубликовал книгу «А все-таки она вертится» (манифест в защиту конструктивизма в искусстве). В том же году вышли «Шесть повестей о легких концах» и сборник рассказов «Неправдоподобные истории» (один из рассказов похвалил И. Сталин), посвященный революционным и послереволюционным переменам. Затем были опубликованы мистерия «Золотое сердце», трагедия «Ветер» (1922), романы «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Трест Д. Е.» (оба - 1923), «Любовь Жанны Ней» (1924), сборник новелл «Тринадцать трубок» (1923), основные мотивы которых - конфликт долга и чувства, противопоставление человека обществу и критика капитализма, буржуазной морали, распада европейской культуры.

В 1924 г. Эренбург посетил Москву, где выпустил книгу «Бубновый валет и компания» и выступал с лекциями, а летом того же года обосновался в Париже. В социально-психологических романах «Рвач» (1925), «В Проточном переулке» (1927) показаны противоречия периода нэпа. В 1928 г. в Париже вышел роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» о жизни, приключениях и смерти портного из Гомеля, которого западные критики называли «еврейским Швейком». Следуя за перипетиями жизни своего героя, Эренбург с издевкой и сарказмом касается всех основных институций советской жизни: бюрократии и суда, экономики и литературы. Роман в Советском Союзе не издавался до 1989 г.

В этот период Эренбург публикует сборники статей, путевых очерков, публицистические книги, в которых сквозит предчувствие наступления эпохи реакции, фашизма, звериного национализма («Белый уголь, или Слезы Вертера», 1928; «Виза времени», 1929, и др.). В августе 1932 г. Эренбург после шестилетнего отсутствия посетил Советский Союз, где побывал на строительстве магистрали Москва-Донбасс и других грандиозных стройках первой пятилетки. В том же году Эренбург был назначен постоянным зарубежным корреспондентом газеты «Известия». Под впечатлением этой поездки Эренбург пишет роман «День второй», который в 1933 г. опубликовал в Париже, а в 1934 г. - в Москве. Роман, лишенный четкой сюжетной линии, посвящен строительству металлургического комбината в Кузнецке. Эта книга ознаменовала поворот Эренбурга к советской проблематике и идеологии, пересмотр позиции прежнего скептического отношения к советскому эксперименту и проблеме создания нового человека. Не случайно время коренного изменения взглядов писателя (начало 1930-х гг.) совпало с установлением в Германии нацистского режима. С приходом к власти А. Гитлера (1933) в очерках Эренбурга все отчетливее начинают звучать антинацистские, а порой и антинемецкие мотивы. В этой позиции слились ненависть к фашизму вообще и к нацизму в частности и его отношение к немецкому национальному характеру, о котором довольно критически он писал еще в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито». Исходя из убеждения, что нацистский режим представляет опасность для всех соседних государств, Эренбург в сентябре 1934 г. обратился к Сталину с предложением расширить Международную организацию революционных писателей и превратить ее в объединение широких кругов интеллектуалов, поставивших целью борьбу с фашизмом и поддержку Советского Союза. Сталин положительно отнесся к предложению Эренбурга. В 1934 г. Эренбург, несмотря на то, что жил во Франции, участвовал в 1-м съезде советских писателей, где играл одну из центральных ролей. Вернувшись в Париж, Эренбург закончил роман «Не переводя дыхания» (М., 1935), посвященный социалистическому строительству и написанный в обязательных для советских писателей рамках социалистического реализма. В эти годы Эренбург выступил не только как публицист, журналист (сб. «Границы ночи», 1936) и прозаик (мемуары «Книга для взрослых», 1936; сборник рассказов «Вне перемирия», 1937; роман «Что человеку надо», 1937), но и был вдохновителем и активным участником антифашистских конгрессов писателей в защиту культуры (Париж, 1935, Мадрид, 1937).

Во время гражданской войны в Испании Эренбург был военным корреспондентом газеты «Известия» (1936–39 гг., с перерывами). В конце 1938 г., когда в СССР после «Хрустальной ночи» была организована кратковременная пропагандистская кампания против антисемитизма «германских фашистов», Эренбург под псевдоним Поль Жослен активно включился в нее. В марте 1939 г. Эренбург после разгрома республиканцев в Испании вернулся в Париж и продолжал посылать корреспонденции, бичующие нацизм. Однако уже в апреле ему сообщили из редакции «Известий», что, хотя он и продолжает числиться в штате редакции, его корреспонденции публиковаться не будут, его книга о гражданской войне в Испании также не выйдет в свет. Все это было связано с изменением в советской политике, связанной с подготовкой советско-германского пакта о ненападении (август 1939 г.). В марте 1940 г. переданный Эренбургом в издательство сборник стихов «Верность» был задержан цензурой. Когда в июне 1940 г. Париж был оккупирован немецкими войсками, Эренбург с помощью советского посольства через Германию был отправлен в Москву. В сентябре 1940 г. Эренбург начал работу над романом «Падение Парижа» - о причинах, приведших к разгрому и оккупации Франции. В январе 1941 г. первая часть романа с цензурными правками начала публиковаться в журнале «Знамя». Положение писателя в корне изменилось после звонка Сталина (24 апреля 1941 г.), выразившего удовлетворение романом и обещавшего поддержку в дальнейшей его публикации (отдельное изд. 1942; Сталинская премия, 1942). 30 апреля 1941 г. вышел из печати сборник «Верность».

С первого дня советско-германской войны Эренбург печатался в газетах «Красная звезда», «Правда», «Известия» (первая публикация после перерыва - 26 июня 1941 г.), «Труд» и др., а также во фронтовой печати. Военная публицистика Эренбурга приобрела всенародную и мировую известность. Его острые, разоблачительные статьи взывали к совести народов, укрепляли мужество, ненависть к врагу, веру в победу. На фронтах и в партизанских отрядах действовал писаный закон - на раскурку не идет часть газеты с приказами Верховного главнокомандующего и портретами членов Политбюро, но был и неписаный закон - статьи Эренбурга также не шли на раскурку. Лишь малая часть военной публицистики Эренбурга вошла в трехтомную книгу «Война» (М., 1942; четвертый том не был разрешен к печати в 1945 г.), а также в сборник статей, предназначенный для зарубежной прессы («Летопись мужества», второе дополнительное изд. - М., 1983). В 1942 г. Эренбург стал членом Еврейского антифашистского комитета и принял активное участие в работе Литературной комиссии комитета. На вершине общественного признания Эренбург вновь был подвергнут временной опале, когда в конце войны советская политика по отношению к Германии изменилась. 14 апреля 1945 г. в газете «Правда» появилась статья заведующего отделом пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писателя обвиняли в разжигании ненависти к немецкому народу без учета того, что в нем имеются прогрессивные элементы.

В конце 1945 г. Эренбург побывал в Германии, публиковал репортажи с Нюрнбергского процесса, а также посетил несколько других восточноевропейских государств (сборники «Дороги Европы» и «Дорогами Европы», оба - М., 1946). В 1946 г. был издан сборник военных стихов «Дерево». Летом 1946 г. с официальной делегацией Эренбург был послан в США. Статьи об Америке носили резко критический характер и были написаны в духе начинавшейся холодной войны («В Америке», М., 1947). Еще в дни войны возник замысел многопланового романа «Буря» (1946–47; Сталинская премия, 1948). Предвоенные конфликты, мировая война и другие события этой трагической эпохи раскрыты в романе через судьбы отдельных людей. С «Бурей» сюжетно связан роман «Девятый вал» (1951–52, отдельное издание - 1953). С 1948 г. Эренбург принимал активное участие в международном просоветском Движении в защиту мира (вице-президент Всемирного совета мира, лауреат международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами», 1952, и др.).

Его отец Герш Гершонович (Григорий Григорьевич) Эренбург был инженером, а мама Хана Берковна (Анна Борисовна) была набожной домохозяйкой, жизнь которой проходила в утренних и вечерних бдениях. Субботы мама Ильи проводила с верующими соседями, отцом и раввином-родственником, и замужество принесло ей мало радости. Она плохо понимала своего мужа - бедного и порывистого еврея, мечтавшего о дипломе инженера. В результате от отца будущий писатель унаследовал непримиримость духа, страсть к бродяжничеству и непреклонную резкость в суждениях, а от матери - умение вовремя гасить эмоции.

В детские и юношеские годы Илья неоднократно гостил в Киеве в семье своего деда. А в 1895 году семья Эренбургов переехала в Москву, где Григорий Эренбург получил место директора Хамовнического пиво-медоваренного завода. С 1901 года Илья учился в 1-й Московской гимназии, видел Льва Толстого и слышал о его проповеди нравственного самосовершенствования. В пятом классе гимназии он подружился с семиклассником Николаем Бухариным, а в 1905 году юный Эренбург стал свидетелем первых революционных демонстраций. Когда в гимназии возникла подпольная революционная организация, он принял в ней деятельное участие, за что был арестован полицией, но родителям удалось освободить сына под залог до суда, однако семнадцатилетний Илья Эренбург на суд не явился, и в 1908 году ему пришлось бежать за границу.

Илья Эренбург поселился в Париже, и в эмиграции несколько раз присутствовал на собраниях, где выступал Ленин, и даже бывал у него дома. Живя в Париже, Илья попал под влияние декадентской богемы и отошел от политической жизни. Через год он начал писать стихи, затем начал публиковать поэтические сборники – в 1911 году вышел сборник «Я живу», а в 1914 году вышел сборник «Будни». Изображение средневековых католических обрядов с их пышными аксессуарами придавало этим стихам отрешенность и символическую туманность. Поэт Николай Гумилев с одобрением отозвался о стихах молодого Эренбурга. Но вскоре достаточно бурная и полная противоречий жизнь Ильи Эренбурга привела к тому, что разочаровавшийся молодой поэт стал подумывать о крещении и монашестве. В этот период его кумиром был Папа Иннокентий VI, которому было посвящено стихотворение:

Все что мне знать дано устами благосклонными,
Что записал иглой я на жемчужной ленте,
У Ваших светлых ног, с глубокими поклонами,
Я посвящаю Вам - Святейший Иннокентий.
Я вижу, как носили Вас над всеми кардиналами
В тяжелом черном бархате и в желтых рукавах
Высокими проходами, решетчатыми залами
С узорами и фресками на мраморных стенах.
Люблю я руки белые с глубокими морщинами,
Лицо слегка обрюзгшее, с игрою желтых глаз
За то, что издевались Вы над всеми властелинами.
За эти руки белые князья боялись Вас.
Но кто поймет, что вечером над строгою иконою
Вы как ребенок жаждали несбыточного сна
И что не римским скипетром, а с хрупкою Мадонною
Была вся жизнь великая так крепко сплетена.

И все же Париж плотно вошел в сумбурную жизнь молодого творца. Сердобольная маменька помогала сыну, отбившемуся от устоев понятной ей жизни, иногда присылал деньги отец, и были друзья. Эренбург попытался стать издателем. Найдя компаньонов, он выпустил небольшими тиражами несколько номеров журналов «Гелиос» и «Вечера», а также фривольную книжицу стихов «Девочки, раздевайтесь сами». В левой и правой печати он ругал большевиков, с ядовитой иронией высмеивал их «угреватую» большевистскую философию, а будущему «буревестнику» революции Владимиру Ленину дал весьма неблагозвучные прозвища «Безмозглый дрессировщик кошек», «Лысая крыса», «Старший дворник», «Картавый начетчик», «Промозглый старик» и «Взбесившийся фанатик».

В 1910 году Илья Эренбург женился на переводчице Екатерина Шмидт, от которой в 1911 году у него родилась дочь Ирина, ставшая впоследствии переводчиком французской литературы. После трагической гибели мужа она удочерила и вырастила девочку Фаню, которую Илья Эренбург привез с фронта в надежде, что ребенок отвлечет Ирину от трагической гибели мужа. Брак с Екатериной Шмидт продлился недолго, и в 1913 году супруги расстались, но Илья Григорьевич всегда заботился о дочери и на протяжении всей своей жизни был ей большим другом.

Первая мировая война открыла Эренбургу путь в журналистику. Он не смог попасть на службу во французский корпус, и стал военным корреспондентом. Находясь в качестве корреспондента на франко-германском фронте, он увидел неоправданную жестокость, смерть, газовые атаки и осознал на практике, что война является источником бесконечных людских страданий.

В феврале 1917 года Илья Эренбург вернулся в Россию, где ему было крайне трудно разобраться в происходящих событиях. Он испытывал тяжелые сомнения, и эти колебания нашли отражение в стихах, написанных им в период с 1917-го по 1920-й годы, особенно в сборнике «Молитва о России», изданном в 1918 году. В это время Илья Эренбург работал в отделе социального обеспечения, в секции дошкольного воспитания и в театральном управлении. В 1919 году Илья Эренбург повторно женился, и его избранницей стала Любовь Козинцева - сестра кинорежиссера Григория Козинцева. Любовь Михайловна была ученицей художников Александры Экстер, Роберта Фалька и Александра Родченко, и ее картины выставлялись в Берлине, Париже, Праге и Амстердаме.

В 1921 году, Эренбург, не принявший идеологию большевиков, уехал в Европу, где вначале жил во Франции и Бельгии, потом на три года переехал в Берлин, где в то время находились лучшие представители русской писательской мысли. В эмиграции Эренбург написал книги «Лик войны» (очерки о Первой мировой войне), романы «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», «Трест Д.Е.», «Любовь Жанны Ней», «Рвач», сборник новелл «Тринадцать трубок» и книгу статей об искусстве «А все-таки она вертится!». Как только выдавалась свободная минута, он писал стихи, и не помышлял о возвращении в Россию, хотя свои книги старался печатать в московских издательствах - точно так же, как это делал Максим Горький.

Появление романа «Необычайные похождения Хулио Хуренито» сопровождалось полемическими спорами, осуждением «нигилизма» и всепоглощающего скептицизма писателя. Сам Эренбург считал время создание «Хулио Хуренито» началом своего творческого пути: «С тех пор, - писал он в 1958 году, - я стал писателем, написал около сотни книг, писал романы, эссе, путевые очерки, статьи, памфлеты. Эти книги различны не только по жанру - я менялся (менялось и время). Все же я нахожу нечто общее между «Хулио Хуренито» и моими последними книгами. С давних пор я пытался найти слияние справедливости и поэзии, не отделял себя от эпохи, старался понять большой путь моего народа, старался отстоять права каждого человека на толику тепла».

В романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…» Эренбургом была представлена интересная мозаичная картина жизни Европы и России времён Первой мировой войны и революции, но главное - приведён свод удивительных по своей точности пророчеств. Леонид Жуховицкий писал по этому поводу: «Меня до сих пор потрясают полностью сбывшиеся пророчества из «Хулио Хуренито». Случайно угадал? Но можно ли было случайно угадать и немецкий фашизм, и его итальянскую разновидность, и даже атомную бомбу, использованную американцами против японцев. Наверное, в молодом Эренбурге не было ничего от Нострадамуса, Ванги или Мессинга. Было другое - мощный ум и быстрая реакция, позволявшие улавливать основные черты целых народов и предвидеть их развитие в будущем. В былые века за подобный дар сжигали на костре или объявляли сумасшедшим, как Чаадаева». Десятилетия спустя японские писатели и журналисты на одной из литературных встреч всё пытались узнать у Эренбурга - откуда он в 1922 году получил информацию о грядущей бомбардировке Хиросимы и Нагасаки?

С 1923 года Илья Эренбург работал корреспондентом «Известий», а его имя и талант публициста широко использовались советской пропагандой для создания привлекательного образа советского строя жизни за границей. С начала 1930-х годов Илья Эренбург вернулся в СССР, и летом и осенью 1932 года много ездил по России. Он побывал на строительстве магистрали Москва-Донбасс, в Кузнецке, Свердловске, Новосибирске и Томске. В 1933-м и 1934-м годах он написал роман «День второй». В эти же годы Илья.Эренбург работал над книгой о рабочем классе «Не переводя дыхания» и параллельно писал «Книгу для взрослых». Весьма характерным для формирования публицистического и художественного стиля Эренбурга являлся памфлет «Хлеб наш насущный», написанный им в 1932 году, и фотоочерк «Мой Париж» в 1935 году.

«Мой Париж» был небольшой книжкой, в которой было сравнительно мало текста, и собравшей много фотографий, сделанных самим Эренбургом. Сочетание фотографий и текста раскрывало основной авторский принцип и прием: все фотографии были сделаны автором при помощи «бокового видоискателя», и люди, которых снимал писатель, не знали, что на них наведен объектив так называемой скрытой камеры.

Памфлет «Хлеб наш насущный» построен по сходному принципу. Опираясь на факты, писатель показывал, что на Западе, где было много хлеба, люди умирали от голода.

Во время гражданской войны в Испании с 1936-го по 1939-й годы Эренбург был военным корреспондентом «Известий», и выступал в качестве эссеиста и прозаика. Он написал сборник рассказов «Вне перемирия» в 1937 году и роман «Что человеку надо» в 1937 году. В 1941 году им был издан сборник стихов «Верность», а после поражения республиканцев Эренбург перебрался в Париж. После немецкой оккупации Франции он укрылся в советском посольстве, и вспоминая о первых днях войны, Эренбург отмечал, что никогда в жизни так много не работал. Ему приходилось писать по три-четыре статьи в день для советской прессы. Все четыре года Второй мировой войны он выполнял «невидимую» работу для советского информбюро. «Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: «Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга». Это поистине самая короткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал», - писал в своих воспоминаниях Константин Симонов.

Сам же Эренбург так писал в своей книге «Люди, Годы, Жизнь» о первых днях войны: «Потом 22 июня 1941 за мною приехали и повезли в «Труд», в «Красную звезду», на радио. Я написал первую военную статью. Позвонили из ПУРа, просили зайти в понедельник в восемь часов утра, спросили: «У вас есть воинское звание?» - я ответил, что звания нет, но есть призвание: поеду, куда пошлют, буду делать, что прикажут».

В годы Великой Отечественной войны Илья Эренбург был корреспондентом газеты «Красная звезда», но писал статьи и для других газет, а так же для Совинформбюро. Он прославился пропагандистскими антифашистскими статьями и произведениями. Значительная часть этих статей, постоянно печатавшихся в газетах «Правда», «Известия», «Красная звезда», были собраны в трёхтомнике «Война». В 1942 году он вошёл в Еврейский антифашистский комитет и вёл активную деятельность по сбору и обнародованию материалов о Холокосте. В военные годы Эренбург постоянно выступал с лекциями для фронтовых корреспондентов: «Мои будущие коллеги, запомните, что не всякий желающий может стать журналистом. Многолетняя усидчивость на университетской скамье не сделает из вас журналиста-газетчика, если в душе нет внутреннего горения, таланта, нет сердечной теплоты для этой, пожалуй, самой сложной, но прекрасной и, я бы сказал, всеобъемлющей профессии. Мои «университеты» - неполные шесть классов гимназии, люди и книги, города и страны, фронты и дороги, поезда и пароходы, велосипед и перекладные, музеи и театры, жизнь растений и кинематограф. Скоро вы вернетесь в воинские части, начнете работать во фронтовой печати, знайте, что у вас всегда будет спешка, но прежде чем отдать очередной материал - статью или информацию, интервью или беседу, очерк или рассказ в руки утомленного редактора, еще раз внимательно прочтите, подумайте, даст ли солдатам ваше произведение, находящимся в окопах, необходимую для них живительную влагу. В своем творчестве избегайте крикливых, ни чем не оправданных призывов, - каждый лозунговый призыв следует облечь в сжатую, эмоциональную, но непременно в литературную форму».

После войны в 1947 году Илья Эренбург переехал в квартиру в доме номер 8 на Тверской улице, где прожил до самой смерти. В послевоенные годы он опубликовал дилогию - романы «Буря» (1946-1947) и «Девятый вал» (1950), вызвавшую неоднозначные оценки коллег по цеху. В СССР началась кровопролитная борьба с космополитизмом, и в струю «разоблачения» попал неожиданно и сам Эренбург. Ему припомнили ранние декадентские стихи, романы «Любовь Жанны Ней» и «Бурную жизнь Лазика Ройтшванеца», книгу о русских символистах «Портреты русских поэтов», «Манифест в защиту конструктивизма в искусстве». На «историческом» писательском собрании Эренбурга ругали за все, вплоть до публицистики военных лет.

Отрывок из стенограммы: «Повестка дня: «Обсуждение литературной деятельности «беспартийного» писателя Ильи Григорьевича Эренбурга». Выступающие ораторы: Софронов, Грибачев, Суров, Кожевников, критик Ермилов.

Отрывок из выступления Анатолия Сурова: «Я предлагаю товарища Эренбурга исключить из Союза советских писателей за космополитизм в его произведениях».

Николай Грибачев: «Товарищи, здесь очень много говорилось об Эренбурге, как о видном и чуть ли не выдающемся публицисте. Да, согласен, во время Отечественной войны он писал нужные, необходимые для фронта и тыла статьи. Но вот в своем многоплановом романе «Буря» он похоронил не только основного героя Сергея Влахова, но лишил жизни всех русских людей - положительных героев. Писатель умышленно отдал предпочтение француженке Мадо. Невольно напрашивается вывод: русские люди пусть умирают, а французы - наслаждаются жизнью? Я поддерживаю товарищей Сурова, Ермилова, Софронова, что гражданину Эренбургу, презирающему все русское, не может быть места в рядах «инженеров человеческих душ», как назвал нас гениальный вождь и мудрый учитель Иосиф Виссарионович Сталин».

Михаил Шолохов: «Эренбург - еврей! По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой, советской литературе...».

Илья Григорьевич Эренбург: «Вы только что с беззастенчивой резкостью, на которую способны злые и очень завистливые люди, осудили на смерть не только мой роман «Буря», но сделали попытку смешать с золой все мое творчество. Однажды в Севастополе ко мне подошел русский офицер. Он сказал: «Почему евреи такие хитроумные, вот, например, до войны Левитан рисовал пейзажи, за большие деньги продавал их в музеи и частным владельцам, а в дни войны вместо фронта устроился диктором на московское радио?». По стопам малокультурного офицера-шовиниста бредет малокультурный академик-начетчик. Бесспорно, каждый читатель имеет право принять ту или иную книгу, или же ее отвергнуть. Позвольте мне привести несколько читательских отзывов. Я говорю о них не для того, чтобы вымолить у вас прощение, а для того, чтобы научить вас не кидать в человеческие лица комья грязи. Вот строки из письма учительницы Николаевской из далекого Верхоянска: «На войне у меня погибли муж и три сына. Я осталась одна. Можете себе представить, как глубоко мое горе? Я прочитала ваш роман «Буря». Эта книга, дорогой Илья Григорьевич, мне очень помогла. Поверьте, я не в том возрасте, чтобы расточать комплименты. Спасибо вам за то, что вы пишете такие замечательные произведения». А вот строки из письма Александра Позднякова: «Я - инвалид первой группы. В родном Питере пережил блокаду. В 1944 году попал в госпиталь. Там ампутировали ноги. Хожу на протезах. Сначала было трудно. Вернулся на Кировский завод, на котором начал работать еще подростком. Вашу «Бурю» читали вслух по вечерам, во время обеденных перерывов и перекуров. Некоторые страницы перечитывали по два раза. «Буря» - честный, правдивый роман. На заводе есть рабочие, которые дрались с фашизмом в рядах героического Французского Сопротивления. Вы написали то, что было, и за это вам наш низкий поклон». И вот еще одно, самое Важное для меня письмо: «Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал Вашу чудесную «Бурю». Спасибо Вам за нее. С уважением И.Сталин».

За роман «Буря» Илья Эренбург получил Сталинскую премию первой степени, и на всю жизнь сохранил верность Сталину. Заканчивая книгу воспоминаний «Люди, годы, жизнь», он писал: «Я хочу «еще раз сказать молодым читателям этой книги, что нельзя перечеркивать прошлое - четверть века нашей истории. При Сталине наш народ превратил отсталую Россию в мощное современное государство... Но как бы мы не радовались нашим успехам, как бы не восхищались душевной силой, одаренностью народа, как бы тогда не ценили ум и волю Сталина, мы не могли жить в ладу со своей совестью и тщетно пытались о многом не думать». Эти слова были написаны через девять лет после смерти Сталина.

В 1954 году Эренбург написал повесть «Оттепель», давшей название целой эпохе в советской истории. В 1957 году вышли его «Французские тетради» - эссе о французской литературе, живописи и переводы из Дю Белле. Свои мемуары «Люди, годы, жизнь» об интересных и значительных людях, встреченных им в жизни, Эренбург начал писать в 1958 году. Приступая к этой работе, он говорил: «Я сажусь за книгу, писать которую буду до конца своих дней». К апрелю 1960 года он передал рукопись «Книги первой» мемуаров в «Новый мир». Знакомясь с его мемуарами, читатели узнавали о многих именах впервые, что дало толчок развитию самиздата – по рукам стали ходить сборники упомянутых им поэтов и писателей. До тех пор, пока Хрущев оставался у власти, главы из «Люди, годы, жизнь» продолжали появляться в печати. Полный текст всех семи книг появился в печати только в 1990 году. До конца жизни Илья Эренбург вел обширную общественную деятельность. Он писал: «Я - русский писатель, а покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности: «Еврей». Мне ненавистно расовое и национальное чванство. Береза может быть дороже пальмы, но не выше ее. Такая иерархия ценностей нелепа. Она не раз приводила человечество к страшным бойням. Я знаю, что люди труда и творчества могут понять друг друга, даже если между ними будут не только тираны, но и туманы взаимного незнания. Книга тоже может бороться за мир, за счастье, а писатель может отложить рукопись, ездить, говорить, уговаривать, спорить и как бы продолжать недописанную главу. Ведь писатель отвечает за жизнь своих читателей, за жизнь людей, которые никогда не прочтут его книг, за все книги, написанные до него, и за те, которые никогда не будут написаны, когда даже имя его забудут. Я сказал то, что думаю о долге писателя и человека. А смерть должна хорошо войти в жизнь, стать той последней страницей, над которой мучается любой писатель. И пока сердце бьется - нужно любить со страстью, со слепотой молодости, отстаивать то, что тебе дорого, бороться, работать и жить, - жить, пока бьется сердце...».

Эренбург и в старости остался собой – неуживчивым, запальчивым, всегда готовым встрять в спор единственным разрешенным в СССР космополитом.

Илья Эренбург скончался после длительной болезни 31 августа 1967 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Проститься с писателем пришло около 15 000 человек.

В 2005 году об Илья Эренбурге был снят документальный фильм «Собачья жизнь», в создании двух частей которого приняли участие актер Сергей Юрский, биограф Борис Фрезинский, писатели Василий Аксенов и Бенедикт Сарнов, историк Рой Медведев и Юлия Мадора - секретарь Эренбурга.

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовила Татьяна Халина

ИНТЕРВЬЮ С ПРАВНУЧКОЙ ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА - ИРИНОЙ ЩИПАЧЕВОЙ.

«Терпеливо отвечал на все мои детские вопросы».

Не стало Ильи Григорьевича Эренбурга 31 августа 1967 года. В московской квартире, где он жил, не умолкал телефон - звонили со словами соболезнования из всех республик бывшего СССР, Франции, Германии, Америки, Дании, Польши, Венгрии. В последний путь на Новодевичье кладбище в Москве его провожали жена Любовь Козинцева, дочь Ирина Ильинична, правнучка Ирочка, близкие друзья, знакомые и тысячи читателей и почитателей. Через год на могиле поставили памятник, на котором был выбит профиль Эренбурга по рисунку его друга Пабло Пикассо.

Накануне дня рождения после многократных попыток мне, наконец, удалось поговорить о самом Эренбурге и о его семье с правнучкой писателя - Ириной Викторовной Щипачевой. Она художник. Живет и работает в Москве. В 2006 году совпали три семейных юбилейных даты - 115 лет со дня рождения Ильи Григорьевича Эренбурга, 95 лет со дня рождения его дочери Ирины Ильиничны и на днях исполнилось 50 лет его правнучке Ирине Викторовне.

- Вы видели своего прадеда?

Неоднократно и хорошо его помню - ведь мне было чуть больше 11 лет, когда он умер. Мы с моей бабушкой Ириной Ильиничной часто гостили на даче, где он жил летом со своей женой - Любовью Козинцевой, бывали в их московской квартире. Помню, что он всегда был занят работой. Иногда сидел задумавшись, и казалось, что ничего не слышит и не замечает. Но…потом выяснялось, что знает все. Изредка, когда у него появлялось свободное время, водил меня в зоопарк, и там мы обязательно заходили в Уголок Дурова. Он когда-то был дружен с Владимиром Дуровым и рассказывал много интересного о нем и его питомцах. Меня иногда звал с собой в оранжерею полюбоваться цветами и терпеливо отвечал на мои бесконечные детские вопросы…

- Вы упомянули Любовь Михайловну. Это ваша прабабушка?

Нет. Она вторая жена Эренбурга. Первая была Екатерина Шмидт. Её я считаю своей прабабушкой. Познакомились они в Париже на одном из эмигрантских вечеров. Катя тогда училась на медицинском факультете Парижского университета. Это была пылкая взаимная любовь, гражданский брак, в результате которого 25 марта 1911 года на свет появилась дочь Ирина, моя бабушка. Двадцатилетний отец был счастлив, но… семейная жизнь постепенно начинала его тяготить. Денег не было. Илья писал стихи, которые иногда издавали, но очень малым тиражом. Кроме того, они с Катей «были людьми с разными характерами, но с одинаковым упрямством» (по его рассказам). В результате - брак распался, и Екатерина Оттовна объявила, что уходит с двухлетней дочерью к их общему другу - Тихону Сорокину. Эренбург погоревал, поревновал, а потом смирился. С Екатериной Оттовной и Тихоном Ивановичем на всю жизнь сохранились дружеские отношения.

- А как складывались отношения молодого отца с дочерью?

Он очень любил дочь, и всегда о ней заботился. Часто виделся с ней, находясь во Франции, а потом в России. Ирина его обожала! Но… с раннего детства отчима называла папой, а отца - Ильей. Сначала Ирина училась в Москве, а когда ей исполнилось 12 лет, с разрешения Сорокиных, Эренбург увез ее во Францию. Там она, естественно, училась во французской школе, что и определило ее профессию - стала переводчицей французской литературы. Первая книга, которую Ирина написала, называлась «Записки французской школьницы».

- Как сложилась дальнейшая жизнь Ирины Эренбург?

Она вышла замуж за Бориса Лапина - журналиста, прозаика, поэта. Это был счастливый брак. Но счастье было недолгим - началась Отечественная война. Военные корреспонденты Борис Лапин и его близкий друг, и соавтор Захар Хацревин уехали на Юго-Западное направление. И вскоре, на страницах «Красной звезды» начали регулярно появляться их корреспонденции в рубрике «Письма с фронта». В августе сорок первого редакция вызвала отовсюду своих корреспондентов в Москву, чтобы дать им новые инструкции. Для Ирины и Бориса это были самые счастливые дни в жизни. Вскоре военные корреспонденты Лапин и Хацревин уехали на своей машине обратно под Киев. Ирина ежедневно с тревогой просматривала газеты. Но… Их корреспонденции больше не появлялись. Потом пришло страшное известие - оба погибли в боях под Киевом. Бабушка мне говорила, что долго не верила в смерть Лапина. В своих снах она часто видела, что он живой и к ней возвращается. Но это были только сны… Для себя она решила, что больше замуж не выйдет.

- И детей у нее не было? А как же вы?...

Это целая история. Во время войны Илья Григорьевич, будучи военным корреспондентом, выезжал на фронт, в действующую армию. Однажды после боя за Винницу он увидел маленькую девочку Фаню, на глазах которой немцы расстреляли родителей и сестер. Фаню успел спрятать какой-то старик, а потом испугался и велел ей: «Беги, ищи наших». И Фаня побежала. Эту девочку Эренбург привез в Москву в надежде отвлечь Ирину от горя. И она удочерила Фаню. Сначала было очень сложно - девочка долго отходила от пережитого потрясения. Но со временем ее отогрела теплота и любовь Ирины. Но мамой ее Фаня так никогда и не назвала… Называла Ириной.

- Так вы дочь Фани?

Да. Недалеко от дома, где жили Ирина с Фаней жил известный поэт Степан Щипачев с сыном Виктором. С Виктором Фаня познакомилась еще в писательском пионерлагере. Это был полудетский роман, который продолжился в Москве и завершился браком. Брак продлился всего три года. Но я все-таки успела родиться.

- Вас вырастила Ирина Ильинична?

Сначала мы жили втроем - я, мама и бабушка. Потом появился мамин второй муж, и у меня, пятилетней, с этим чужим дядей сложились плохие отношения. Но мы жили по-прежнему с мамой, пока бабушка не купила кооперативную квартиру у метро «Аэропорт». Мне тогда было уже 12 лет, и я имела право выбирать, с кем жить. Я решила остаться с бабушкой.

- И она полностью занималась вашим воспитанием?

Конечно. Мое отношение к жизни, к людям, принципы - все от нее. К примеру, когда я захотела рисовать, она тут же устроила меня в студию. А художником я не могла не стать, потому что росла в атмосфере наследства Эренбурга - на стенах всегда висели картины Шагала, Пикассо, Фалька (кстати, их Эренбургу дарили сами художники).

Вам что-нибудь известно о подарке Эренбурга четырех работ его друга Пабло Пикассо украинскому сельскому музею?

Бабушка рассказывала, что родители Ильи Григорьевича в старости жили в Полтаве. Там умерла его мама, на похороны которой он не успел приехать. Потом бывал там неоднократно и узнал о существовании литературно-художественного музея в маленьком селе Пархомовка на границе трех областей - Харьковской, Полтавской и Сумской. Тогда и решил подарить музею четыре работы своего друга Пабло Пикассо, в том числе знаменитого на весь мир «Голубя мира». Он любил Украину и никогда не мог забыть, что Киев - его Родина. С этим городом в его жизни было связано много событий. Тут жил его дед, к которому в детстве он приезжал каждое лето. Там он встретился со своей будущей женой Любовью Козицевой (сестрой известного российского кинорежиссера Григория Козинцева). Всякий раз, когда он попадал в Киев, любил подниматься один по какой-нибудь крутой улице. В молодости взбегал быстро, а с годами - медленно, задыхаясь. И казалось, что там, с Липок или Печерска, ему особенно ясно вспоминаются прожитые годы.

"Сегодня", JewishNews (Р)

Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем Пирожкова Антонина Николаевна

Илья Григорьевич Эренбург

В Комиссию по литературному наследию Бабеля входили: К. А. Федин, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, Л. И. Славин, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт и я.

С первых же дней после создания этой Комиссии выяснилось, что ни Федин, ни Леонов участвовать в работе не хотят. Все письма с вопросами о Бабеле, приходившие к Федину, как к председателю Комиссии, он, не читая, переадресовывал мне. Обязанности председателя комиссии исполнял Илья Григорьевич Эренбург.

После ареста Бабеля я с ним не виделась, так как, будучи женой «врага народа», старалась не встречаться с писателями, прежде бывавшими в нашем доме. Но через Валентину Ароновну я знала о его жизни, о его поездках и возвращениях, а также о том, что уже в конце войны Эренбург узнал о еврейской двенадцатилетней девочке Фейге Фишман, единственной уцелевшей после расстрела евреев в одном из украинских городков. Девочка бежала в лес из колонны, когда их вели на расстрел, бежала со своим отцом и еще несколькими людьми. Ее мать и сестры были расстреляны в тот же день, а позже был убит и отец, прятавшийся в лесу. Отец успел оставить Фейгу у знакомого крестьянина на уединенном хуторе, откуда позже ее забрали в одну из воинских частей Красной армии и сообщили о ее судьбе Эренбургу.

Илья Григорьевич написал девочке письмо и попросил военных привезти ее к нему в Москву, чтобы она смогла учиться в школе.

Когда девочку привезли в Москву, Эренбург предложил желающим евреям ее удочерить. На этот призыв сразу же откликнулся главный инженер Метростроя Абрам Григорьевич Танкилевич. Его я хорошо знала, это был добрейший человек, знала и его жену Галину Михайловну, и двух дочерей.

И однажды, когда девочка Фаня была уже в этой новой семье, Эренбург узнал, что дочери Танкилевича ходят в школу, а Фаня сидит дома и не учится. Он потребовал, чтобы девочку привезли к нему обратно. И тогда ее удочерила дочь Ильи Григорьевича, Ирина Ильинична.

После большого перерыва моя первая встреча с Эренбургом произошла летом 1954 года во время моих хлопот по реабилитации Бабеля.

К нему я обращалась и за советами, связанными с работой Комиссии по литературному наследию Бабеля, особенно когда возник вопрос об издании его произведений, не печатавшихся с 1936 года. Обычно Илья Григорьевич звонил мне по телефону, а когда мы переехали на другую квартиру, где одиннадцать месяцев не было телефона, он посылал мне телеграммы со словами: «Надо поговорить. Эренбург». Встречались мы довольно часто, пока велись переговоры об издании однотомника Бабеля «Избранное», для которого Илья Григорьевич написал предисловие. Когда нас пригласили в издательство «Художественная литература» для встречи с редактором сборника, мы должны были собраться у заместителя главного редактора. Мы - это И. Г. Эренбург, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт, Л. И. Славин и я, то есть почти полный состав комиссии по литературному наследию Бабеля. Ожидая, пока все соберутся, Эренбург, Мунблит и я сидели перед лестницей, ведущей на второй этаж издательства. Пришел Гехт и вслед за ним Славин. И Славин сообщил нам о самоубийстве Фадеева. Я посмотрела на Эренбурга, он даже не взволновался, а потом говорит: «У Фадеева было безвыходное положение, его осаждали возвращающиеся заключенные и их жены. Они спрашивали: как могло случиться, что письма, которые я писал Вам лично, оказались на столе у следователя при моем допросе? Действительно, как? Ведь Фадеев арестован не был, обысков и изъятий бумаг у него не производили. Значит, передал сам?» Меня страшно поразило то спокойствие и даже равнодушие, с которым это известие было встречено членами нашей комиссии, как будто оно никого не удивило и уж вовсе не огорчило.

Когда настало назначенное нам время, мы поднялись наверх, в кабинет заместителя главного редактора. Последний, рассадив нас, пригласил зайти в кабинет редактора книги Бабеля. Через некоторое время дверь отворилась, и вошла женщина, высокая, полноватая, с высокой грудью и хорошим русским лицом. Длинные серьги в ушах побрякивали, рукава белой блузки были засучены. Я взглянула на Эренбурга. Он застыл с таким изумленным выражением лица, что мы переглянулись с Мунблитом и еле сдержались, чтобы не рассмеяться. Не над женщиной, конечно, а над Эренбургом. После того как нас познакомили и мы поговорили о составе сборника и договорились о ближайшей встрече, Эренбург уже на улице сказал: «Если бы такая женщина внесла в комнату кипящий самовар, я бы ничуть не удивился, но… редактор Бабеля?!»

Позже Мунблит говорил мне: «У меня становится горько во рту, когда я с ней разговариваю». А однажды вообще с редактором разругался и заявил: «Или я, или она». Я попросила Эренбурга уговорить Мунблита больше с редактором не встречаться. У меня с ней сложились вполне нормальные отношения, и только однажды, когда она мне сказала: «Давайте выбросим из сборника «Кладбище в Козине» - маленькая вещь, ничего не дает», я чуть не сорвалась, но сдержалась и как-то уговорила редактора оставить в сборнике этот удивительный маленький шедевр. В сборник отказались взять многие рассказы Бабеля, в том числе и такие, как «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва» и «Колывушка». Эренбург, злясь на это, говорил: «Будет время - напечатают все, а сейчас хорошо, что выйдет хоть такой сборник».

Когда Илья Григорьевич написал воспоминания о Бабеле для книги «Люди, годы, жизнь», он пригласил меня к себе, посадил за свой письменный стол, сам сел в кресло напротив, положил предо мной отпечатанный на машинке экземпляр рукописи и сказал: «Читайте и сделайте свои замечания».

Я прочла рукопись и нашла несколько незначительных ошибок. Так, например, Бабель дружил не с жокеями, а с наездниками, писатель Гехт не был близким другом Бабеля, он был его почитателем, у Бабеля не было мебели красного дерева и не было письменного стола, он любил простые столы. Все это совсем не обязательно было исправлять, но Эренбург хотел быть точным и поэтому почти все поправил, а кое-что из воспоминаний выбросил.

Однажды, году в 1957-м, мне позвонила жена Эренбурга Любовь Михайловна и сказала, что он хотел бы познакомиться с моей дочерью Лидой, и попросила нас к ним прийти. Лиде было тогда двадцать лет, и она была студенткой Архитектурного института. Познакомившись с ней, Эренбург сказал: «Когда мне говорили, что Лида похожа на Бабеля, я ужасался. У Бабеля было хорошее лицо для писателя средних лет, но чтобы девушка была похожа на Бабеля… А тут и похожа на отца, и очень хорошенькая…» Эренбург усадил нас, сел напротив в большое кресло рядом с Любовью Михайловной и тут же, обращаясь к Лиде, стал ей рассказывать о ее отце, об их встречах в Париже. Иногда его перебивала Любовь Михайловна, и тогда Эренбург на нее сердился. Если же Эренбург, вспомнив что-то, перебивал Любовь Михайловну, то сердилась она. И Лида, отличаясь бабелевской проницательностью, очень хорошо это подметила. А также после визита подробно мне рассказала, какой на Эренбурге был пиджак, какой галстук и какие носки с искоркой. Когда Илья Григорьевич праздновал в 1961 году свое семидесятилетие, он захотел, чтобы я пришла с Лидой: «Хочу, чтобы среди моих гостей было хоть одно молодое лицо». С гордостью знакомил ее с гостями, среди которых были Козловский, Сарра Лебедева, Каверин, Слуцкий и многие другие.

Эренбург помогал мне советами и при составлении еще одного сборника произведений Бабеля, вышедшего в 1966 году. В него удалось включить несколько рассказов, не вошедших в сборник 1957 года, но снова купюры и снова без рассказов «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва», «Колывушка». Включили статьи Бабеля, его выступления и воспоминания, а также небольшое число писем. Эренбург говорил, что ему нравится рассказ «Нефть», и очень досадовал, что снова не был помещен рассказ «Мой первый гонорар».

Однажды мне позвонили из журнала «Кругозор» и попросили дать что-нибудь из публикаций Бабеля. Илья Григорьевич посоветовал дать одну или две публикации 1922 года из газеты «Заря Востока». Выбрали «Без родины» и «В доме отдыха». Тогда редакция журнала попросила меня уговорить Эренбурга написать маленькое предисловие. Он сказал: «Хорошо, я напишу им, что с этих публикаций начинался писатель Бабель, а как он получил свой первый гонорар, читатели узнают из рассказа «Мой первый гонорар»».

И только в 1967 году этот рассказ был напечатан в журнале «Звезда Востока». Произошло это так. Я пришла в издательство «Художественная литература» к редактору сборника Бабеля «Избранное», чтобы забрать из представленной туда рукописи все то, что редакция не взяла в сборник. И когда я уже собиралась уходить, ко мне подошел молодой человек волевой наружности и робко спросил, не соглашусь ли я дать что-нибудь в безгонорарный номер «Звезды Востока», издаваемый в пользу пострадавших от землетрясения в Ташкенте. Я сказала: «Берите все что хотите из того, что не взяли в сборник». И он с живостью схватил все. Мне было смешно, потому что я решила: прочтет и ничего не возьмет. И вдруг оказалось, что опубликовали все, что он взял. Этот номер журнала прогремел по всей стране, столько интересного в нем было - и Бабель, и Платонов, и Булгаков, и Цветаева, и прелестное стихотворение Ахмадулиной «Озноб», которое в Москве никто не хотел печатать. Ходили слухи, что за этот номер журнала редактору в Ташкенте попало, но зато, когда он приезжал в Москву, его носили на руках и угощали в ресторанах.

В 1964 году отмечалось семидесятилетие И. Э. Бабеля. Комиссия по литературному наследию по инициативе Ильи Григорьевича решила обратиться в ЦК к Д. А. Поликарпову с письмом такого содержания:

«Секретариат Союза писателей принял решение отметить семидесятилетие Бабеля, и одним из пунктов этого решения является организация вечера памяти Бабеля в Доме литераторов. Зал клуба способен вместить даже не всех московских писателей. Между тем интерес читателей к творчеству Бабеля столь велик, что, по нашему мнению, не следует ограничиваться этой аудиторией. Мы просим Вас помочь нам получить разрешение на устройство, помимо вечера в Доме литераторов, открытого вечера в Политехническом музее, где будут читаться произведения Бабеля и где люди, знавшие Бабеля, расскажут о нем. Мы уверены, что в этом деле Вы пойдете нам навстречу».

Это письмо подписали Эренбург, Славин, Мунблит и я. Илья Григорьевич предложил, чтобы письмо подписал также Федин, числившийся председателем комиссии по литературному наследию Бабеля. Для этого Эренбург отправил Федину письмо:

«Дорогой Константин Александрович! Я посылаю Вам текст письма, с которым комиссия по литературному наследству И. Э. Бабеля решила обратиться к Д. А. Поликарпову. Обращаюсь к Вам как к председателю комиссии и как к Константину Александровичу Федину с просьбой поставить впереди наших подписей Вашу. Я убежден, что Вы это сделаете. Эренбург».

Федин письма не подписал и ответил, что не считает нужным устраивать вечер в Политехническом музее. Ответ Федина привел Эренбурга в такой гнев, которого я за ним не знала. А наше предположение, что зал Дома литераторов не вместит всех желающих, оправдалось.

Улица Герцена, где расположен ЦДЛ, перед началом вечера была запружена народом. Мне пришлось сопровождать на вечер Екатерину Павловну Пешкову, и, несмотря на то что мы приехали заранее, мы еле-еле пробились к дверям. Зал был битком набит, фойе заполнено тоже. Все двери из зала в фойе были открыты настежь, чтобы те, кто не попал в зал, смогли хоть что-то услышать. Позже Николай Робертович Эрдман рассказывал мне, что весь вечер он простоял в фойе.

Готовясь к этому вечеру, Илья Григорьевич задумал зачитать на нем отзывы зарубежных писателей о произведениях Бабеля. Он написал письма некоторым из них и получил ответы.

Ярослав Ивашкевич пишет: «Я должен отметить чрезвычайную популярность Бабеля в Польше. Об этом свидетельствует вечер в Студенческом театре, который повторялся много раз. Артист Семион наизусть читал на этом вечере восемь рассказов Бабеля, четыре из «Конармии» и четыре одесских. Я лично считаю Бабеля замечательным писателем. У него все так метко и так сжато, точно нарисовано карандашом с четким контуром. Конечно, я предпочитаю его трагические и драматические рассказы, они глубже и вернее. Это очень хороший образец писательского ограничения…»

Письмо чешской писательницы Марии Майеровой привожу здесь полностью: «Исаак Бабель был одним из первых литературных гостей, книги которых показали чешскому читателю советскую действительность. Его небольшое произведение «Конармия» оказало глубокое влияние своей темой и формой. Это было начало эмоциональной связи между рождающейся Красной армией и чешскими коммунистами, предчувствовавшими в ней прочную опору коммунистической идеи, которая позднее, в 45-м году, столь богато претворилась в любовь всего чехословацкого народа, когда Советская армия вырвала нашу родину из оков фашизма.

Однако одновременно это было восхищение новизной и сочностью слога, который захватил читателя и прочно вошел в мысль писателя. «Конармия» Бабеля, ее энергичный способ выражения прочно укоренились в сознании литературных собратьев Бабеля, несмотря на то что его книги в течение многих лет не переводились и не издавались. Бабель до настоящего времени не переставал жить с нами как неподражаемый художник, рисующий советского человека, и вновь ослепляет нас кристаллами своих зарисовок, которые как раз теперь вышли под названием «Рассказы» и которые указывают даже самым молодым читателям на творческую силу автора, а молодым прозаикам - что с Бабелем к нам уже с первыми литературными посетителями после мировой войны пришел писатель, изображающий мир не избитым образом, но способом, современным и по сей день. Из-за этого способа видения мира он может быть учителем и для самых младших, для тех, кто пытается искать слова и конструкцию произведения».

Из Лондона пришло два ответа на письма Эренбурга. Грэм Грин пишет: «В Англии у нас очень мало возможностей оценить в полной мере произведения Исаака Бабеля, и я могу только сказать, что то немногое, что существует в переводе, вызывает восхищение и желание увидеть более полные переводы его сочинений».

Чарльз Сноу в телеграмме написал: «Чрезвычайно высокого мнения о произведениях Бабеля. В здешних литературных кругах это мнение почти единодушно».

Отзыв Джека Линдсея у нас уже имелся. Вот что писал он о произведениях Бабеля: «Рассказы Исаака Бабеля периода Гражданской войны в России обладают светлым, ярко выраженным своеобразием. Напряженность чувств сочетается в них с богатством и точностью живописных красок, и как результат этого сочетания, как взрыв рождается поэтический образ, в котором ясно и сильно обнаруживается знание жизненных ситуаций. На первый взгляд рассказы Бабеля могут показаться грубыми, но в основном это происходит потому, что нельзя было избежать грубости самого материала. Сам писатель всегда напряженно присутствует и в душе своего образа, и в том, что его окружает.

Восприимчивый одесский еврей, он провел войну среди казаков. Столкновение между его человеческой грустью и ярой, взорвавшейся энергией казаков было самым крайним и привело к переменам в нем после войны и к принятию им революции.

Какими бы сложными ни были взаимоотношения Бабеля с внешним миром, он всегда оставался искренним и правдивым по отношению к человеческой сущности - отсюда и его искусство яркой, невиданной чистоты. Бабель оказался жертвой чисток конца тридцатых годов. Теперь в Советском Союзе переизданы его произведения, и этим признан его замечательный вклад в советскую и мировую литературу».

Из Стокгольма пришло письмо от Артура Лундквиста. «Я познакомился с творчеством Исаака Бабеля довольно давно. Уже в 1929 году в великолепном шведском переводе вышла его «Конармия». Книга тотчас же захватила меня своим искрящимся темпераментом и своеобразным художественным мастерством. Я был так увлечен, что долгое время, казалось, смотрел на мир глазами Бабеля. Моя фантазия превращала меня в участника его военных испытаний и переживаний с их порывистой лихостью, с их переходом от бесшабашности к меланхолии. Некоторые мои стихотворные опыты того периода несомненно несут следы увлечения Бабелем. Книга исчезла из моего поля зрения, и я часто думал о ней с тоской и ощущением большой потери. Спустя два года она опять попала ко мне в руки, и я вновь перечитал ее с радостью и волнением. Тем временем шведский читатель получает возможность более тесно познакомиться с творчеством Бабеля - выходит перевод избранного из «Одесских рассказов», чарующее мастерство которых оказывает влияние на молодое поколение. Молодой поэт и критик Фольке Исаксон пишет большое эссе о Бабеле, полное восхищения его талантом.

Лично на меня, на многих других писателей, да и вообще на любителей литературы моего поколения творчество Бабеля произвело неизгладимое впечатление. Мы ждали его новых книг, искали их. Мы печалились над его судьбой, судьбой отвергнутого и непризнанного, а в последние годы радовались его реабилитации, новой жизни его творчества, ставшей возможной в Советском Союзе.

Когда несколько лет назад я имел случай встретиться с большим и тонким писателем К. Паустовским, то мы с ним тотчас же сошлись на обоюдном восхищении Бабелем.

Сейчас в Советском Союзе высоко ценится творчество Хемингуэя. В связи с этим я хотел бы указать на качественную противоположность прозаического искусства Бабеля искусству Хемингуэя. Бабель, будучи также убежденным реалистом, пользуется, однако, более субъективным и свободным методом. Он проявляет больше простора для лирических чувств и личных переживаний. Там, где у него пылает жар, у Хемингуэя спокойная холодность. По крайней мере для меня, с моим тяготением к поэзии, Бабель - художник непосредственный и захватывающий. Его таланту присуще то богатство разнообразия, которое часто позволяет создавать незабываемые страницы».

Первоначально предполагалось, что председателем на вечере памяти Бабеля будет Илья Григорьевич Эренбург. Но Союз писателей распорядился иначе - председателем был назначен Федин. Все члены Комиссии по литнаследию Бабеля были расстроены и возмущены, так как Федин явно не хотел принимать участия в работе Комиссии и не захотел подписать письмо Поликарпову. Кроме того, было неясно, как к этому отнесется Эренбург. А вдруг совсем не придет на вечер? Эренбург пришел, но сел не в президиум на сцену, а в первый ряд в зале. Отказалась сесть в президиум и я.

Вечер открыл Федин, потом выступили писатели Никулин, Бондарин, Славин, Лидин, Мунблит и критик Панков - сотрудник журнала «Знамя». Эренбург выступил последним. Привожу его речь почти полностью, как она была застенографирована:

«Я не мог не выступить, хотя здесь многие хорошо рассказывали об Исааке Эммануиловиче и хотя я писал о нем. Это самый большой друг, которого я имел в жизни. Он был моложе меня на три с половиной года, но я шутя называл его «мудрый ребе», потому что он был мудрым человеком. Он удивительно глубоко смотрел в жизнь.

Он понимал, что взгляд человека не может охватить бесконечность, и он относился с некоторой брезгливостью к авторам (даже очень почтенным и к которым он лично относился хорошо), которые пытались увидеть все. Он говорил часто: «а лучше поглубже». Он хотел увидеть то, что он мог увидеть глубоко.

Он любил окружать себя неизвестностью, что-то скрывать, не говорить, куда пошел. В Париже он как-то пошел ко мне и не пришел, а я ждал. Оказывается, его дочь спросила: «Куда ты идешь?» А у него не хватило силы соврать, и он сказал: «К Эренбургу». И когда он это сказал, он уже не смог прийти ко мне и направился в противоположную сторону.

Он не был романтиком в искусстве. К нему абсолютно применимо слово «реализм», но это реализм человеческий, это единственное прилагательное, которое в данном случае можно применить к этому слову. Ту жестокость, которую можно найти во всех рассказах Бабеля, чем он ее смягчал? Любовью, соучастием в заговоре с героями и с читателями, огромной душевной добротой. Он был очень добрым и хорошим человеком не в том обывательском смысле, как говорят, а по-настоящему, и то, что говорили, что он не верил в удачу писателей душевно небрежных, это очень выражает всю природу Исаака Эммануиловича. Когда он как-то раз ждал меня в Париже, он перечел маленький рассказ Чехова, и, когда я пришел (а я запоздал), он мне сказал: «Знаете, что удивительно? Чехов был очень добрым человеком». Он ругался с французами, которые смели критиковать то или другое в Мопассане, говорил, что Мопассан безупречен. Но в одном из последних разговоров со мной сказал: «Все у Мопассана хорошо, но сердца не хватает». Он вдруг почувствовал эту стихию страшного одиночества и отъединенности Мопассана.

Бабель был очень любознательным. Я не могу сказать, что я знал веселого Бабеля, он не был ни весельчаком, ни бодрячком - ничем, что требовалось для того, чтобы быть одобренным. Он был печальным человеком, который умел смеяться и у которого была очень интересная жизнь. В жизни его особенно интересовало то двоякое и загадочное, что вообще интересует людей во всех возрастах, - смерть и любовь… Сколько он наслушался исповедей, которые он умел вызывать!

В Париже, когда у него не было денег, он мог заплатить сколько угодно девушке, чтобы она с ним поговорила в кафе, а самому не пойти обедать. Он не мог видеть женскую сумку без просьбы, часто безуспешной: «Можно посмотреть, а что внутри?»

Я помню хорошо это время. Бабель умел быть очень осторожным. Его никак нельзя назвать человеком, который лез напролом. Он знал, что не должен ходить в дом Ежова, но ему было интересно понять разгадку нашей жизни и смерти. В одну из последних встреч, когда меня в конце концов выпустили в Испанию, мы сидели с ним в ресторане «Метрополь». Там танцевали, играла музыка, и он, наклонившись ко мне, шепотом сказал: «Ежов - только исполнитель». Это было после длительных посещений дома, бесед с женой Ежова, которую он знал давно. Это была единственная мудрая фраза, которую я вспоминаю из всего, что я слышал в то время. Бабель больше нас видел и разбирался в людях. Вот уж кто никогда не мыслил категориями и абстракциями, а всегда живым человеком.

Он был сформирован революцией, и трагична была судьба человека, который сейчас перед вами (показывает на портрет). Он был одним из самых преданных революции писателей, и он верил в прогресс. Он верил, что все пойдет к лучшему.

И вот его убили… Я помню, как-то раз он пришел мрачный в начале 1938 года ко мне в Лаврушинский. Сел, осмотрелся и сказал: «Пойдем в другую комнату». Он боялся разговаривать, в комнате был телефон. Мы перешли в другую комнату, и он шепотом сказал: «Я расскажу вам сейчас самое страшное». Он рассказал, что его повели на фабрику, где книги превращались снова в бумагу, и рассказал с необычайной силой и выразительностью, как сидят здоровые девки и вырывают бумагу из переплетов. А каждый день шло огромное уничтожение книг. И он сказал: «Страшно!»; я был подавлен разговором, а он сказал: «Может быть, это только начало?» Это была одна из его тем об очкастых, о тех, кто читает книги, о тех, кто думает, о тех, у кого есть мнение об этой стихии. И он рассказал о тех девушках, как их увидел Довженко в «Земле», - как о стихии, поднявшейся с земли. Это была одна из наших последних встреч.

Я не знаю, что он писал дальше. Он говорил, правда, что он ищет простоту. Его простота была не той, которая требовалась, она была простотой после сложности. Но я хочу сказать одно - ведь это большой писатель. Я говорю это не потому, что я люблю его до сих пор. Если говорить языком литературоведов, объективно, - это гордость советской литературы.

Мы в Доме писателей. Мы все писатели или писательские болельщики, мы все имеем отношение к советской литературе.

Что значит реабилитация? Это не те, скажем, глупости, что были написаны в папке его дела, которым удивлялся прокурор и которые были действительно глупостями. Это было известно и раньше. Те, которые живы, перед Бабелем и читателем обязаны. Разве не удивительно, что страна языка, на котором он писал, эта страна его издает в десять раз меньше, чем в социалистических странах и на Западе. Ведь это страшно.

Я вчера получил письмо от Ивашкевича. Зная, что будет этот вечер, он написал много хорошего о Бабеле и сообщил, что в Польше в 1961 году дважды выходил перевод его книги, изданной в Москве в 1957 году, а вышедший недавно маленький двадцатитысячный тираж разошелся в течение одного дня. У нас в 1957 году издали - и крышка, ничего нельзя поделать. Разве не страшно, что мы просили устроить вечер в Политехническом, а нам ответили: «Нет, только в Доме литераторов». И стояли люди на улице, не могли попасть сюда. Это писатель революции, писатель, которого любил наш народ.

Если бы он был жив, если бы он был бездарен, то уже десять раз его собрание сочинений переиздали бы. (Продолжительные аплодисменты.) Не думайте, что я кричу впустую. Я хочу, чтобы наконец мы, писатели, вмешались в это дело, чтобы мы заявили издательству, что нужно переиздать Бабеля, чтобы мы добились устройства вечеров. Почему поляки, чехи устраивают вечера, а у нас, не будь Журавлева, которому я признателен глубоко за Бабеля, и имени бы его не знали.

Ведь целое поколение за это время выросло, которое его не знает, неужели нельзя сделать, чтобы его рассказы, которые так нравились Горькому, были доступны читателю? Ведь мы, уважая читателя, думаем не только о том, что должны намного лучше писать, но мы хотим, чтобы хороших писателей читал народ, это наш долг. Если не мы, писатели, то кто же это сделает?

Я хотел раньше привести отзывы многих зарубежных писателей о Бабеле: и то, что есть написанного, и то, что прислали сейчас, и то, что я помню по памяти. Я помню, как в мадридской гостинице Хемингуэй, который впервые тогда прочитал Бабеля, сказал: «Я никогда не думал, что арифметика важна для понимания литературы. Меня ругали за то, что я слишком кратко пишу, а я нашел рассказ Бабеля еще более сжатый, чем у меня, в котором сказано больше. Значит, и это признак возможности. Можно еще крепче сжать творог, чтобы вся вода ушла».

Когда на трибуну на парижском Конгрессе защиты мира поднялся Исаак Эммануилович и без листочка бумаги рассказал о том, как читают в колхозах, он показал душевную свежесть нашего народа. Когда он вышел, с места вскочил немолодой длинноволосый Генрих Манн и попросил: «Вы можете меня представить Бабелю?»

Я не знаю страны и больших писателей, которые бы не почувствовали силу бабелевской искренности, человечности и которые бы его не любили. Такими могут быть только злые враги.

И вот семьдесят лет. Мы как бы на празднике его. Я согласен встать и служить как пес перед всеми организациями, сколько скажут, для того, чтобы вымолить наконец переиздание книг, которые стали редкостью теперь, когда препятствий нет. Бумаги нет? Пусть я выключу один том свой. Нельзя проходить через терпение людей, которые хотят послушать о давно погибшем писателе. Нельзя понять, чтобы закрывали двери, и ждать, когда будут отмечать восьмидесятилетие, может быть, тогда кто-нибудь попадет.

Я хотел бы, чтобы все писатели помогли в осуществлении одного - чтобы Бабеля смог прочитать наш народ. Мало бумаги одну книжку издать? Это не будет собрание сочинений, да еще длиннейшее. Должна найтись на это бумага. (Аплодисменты.)

Набор друзей у него был разный даже в Париже, где он не так долго был. Это торговцы вином, жокеи, шоферы, но, конечно, и мосье Триоле, первый муж Эльзы Триоле, - конник. Как он говорил о лошадях, о жеребцах! Его судьи были с улыбкой, его жестокость была с юмором. Он смягчал все страшные места.

Я сравнивал дневник Первой Конной с рассказами. Он почти не менял фамилий, эпизоды те же, он освещал все какой-то мудростью. Он сказал: «Вот так это было. Вот люди, эти люди бесчинствовали и страдали, глумились и умирали, и была у каждого своя жизнь и своя правда». Из тех же самых фактов и тех же фраз, которые он впопыхах записывал в тетрадь, он потом и писал.

Но хватит. Я тронут был и речами всех знавших Исаака Эммануиловича, и тем, как слушали, и, видимо, не только этот зал, но и его окрестности, коридоры и на улице. Я рад за Исаака Эммануиловича. Я рад, что здесь Антонина Николаевна и дочка Бабеля Лида услышали и увидели, как любят Бабеля».

Речь Эренбурга, произнесенная без всяких записок, много раз прерывалась и закончилась бурными аплодисментами. После его выступления артист Художественного театра Николай Пеньков великолепно прочел рассказ Бабеля «Мой первый гусь», а затем Дмитрий Николаевич Журавлев, как всегда блестяще, выступил с двумя рассказами - «Начало» и «Ди Грассо».

На сцене стоял портрет улыбающегося Бабеля, очень хорошо выполненный фотографом Дома литераторов в натуральную величину или даже чуть больше.

После вечера в Доме литераторов, в том же 1964 году, был устроен вечер памяти Бабеля в городе Жуковском, на чем настояли инженеры авиационной промышленности. Выступление Эренбурга на этом вечере было таким же блистательным. Поэт Андрей Вознесенский мог сказать только, что совсем недавно познакомился с творчеством Бабеля и был ошеломлен. На вечере после выступлений был показан кинофильм «Беня Крик», который устроителям вечера удалось получить в киноархиве в Белых Столбах.

С тех пор ни восьмидесятилетие, ни девяностолетие Бабеля Союзом писателей не отмечалось, уж слишком он был напуган стечением такой массы народа на семидесятилетии.

В 1967 году, после рождения моего внука Андрюши, возник вопрос о даче на лето. Любовь Михайловна хотела, чтобы мы поселились рядом с ними в Новом Иерусалиме. Говорила с хозяином соседней дачи, но он собрался ее продавать и вызвался найти мне другую. И нашел. Мы поселились на даче профессора Скрамтаева, у его вдовы, не близко от Эренбургов, но все же в одном с ними дачном поселке. Эренбурги были не из числа гуляющих дачников, в их семье обычно гулять ходили только две сестры Эренбурга - уже пожилые одинокие женщины. Мы же, наоборот, были дачниками, много гуляющими по окрестностям. Поэтому обычно мы сами приходили к Эренбургам. Как-то раз прихожу: Любови Михайловны нигде нет, а Илья Григорьевич в своей комнате стучит на пишущей машинке. Я села в холле на диван и жду, когда кто-нибудь из хозяев появится. И вдруг дверь кабинета открывается и Эренбург удивленно говорит: «Что же Вы не зашли ко мне?» - «Я не хотела Вам мешать». - «А я так рад был бы, чтобы мне помешали, работать ведь не хочется».

Когда Илья Григорьевич узнал, что я хочу на даче завести небольшой огород, он очень воодушевился и тотчас же повел меня в свой кабинет, где у него в камине в коробках от сигарет хранились разные семена. Он отсыпал мне семян редиса, моркови, репы, а когда я спросила, нет ли семян лука-порея, нашел какую-то коробочку и дал мне. Я никогда раньше не сажала лук-порей, поэтому вида семян не знала. Но мне показалось подозрительным, что семена, которые мне дал Илья Григорьевич, похожи на семена свеклы. Однако авторитет Эренбурга как огородника был так высок, что я засеяла целую грядку этими семенами. Когда появились два первых листочка, я сорвала одно растение и пошла к Эренбургу, и показала: вот, что снова взошло у меня вместо лука-порея. Он стал гадать, что бы это могло быть. Пошли вместе на его обширный огород, осмотрели все грядки, но такого растения нигде не нашли. Тогда решили: пусть растет, посмотрим, что будет дальше. Когда прошел еще месяц, вся грядка заполнилась густой зеленью. Это были большие листья на толстых стеблях. Я сорвала один и показала Эренбургу. Удивлению его не было границ. Срочно был вызван агроном Николай Григорьевич. Он тоже такого растения не знал. Тогда открыли все каталоги овощей и наконец в английском каталоге нашли. Это было растение, родственное свекле. Европейцы эти толстые стебли отваривают в соленой воде, добавляют масло или соус и едят, как спаржу. Я отварила несколько штук, но никто из семейства, кроме меня, не решился их даже попробовать. Женщина из поселка, у которой мы покупали молоко, выдернула эти растения и увезла целую тачку для своей коровы со словами: «Это моей корове все равно что торт».

Огород для Ильи Григорьевича очень много значил и занимал довольно большую площадь. Туда была подведена вода, поливка велась шлангами, стояли бочки для жидкого навоза, были парники, где выращивали рассаду. Но основную рассаду привозил агроном, с которым Илья Григорьевич поддерживал постоянную связь. На огороде было очень много сортов редиски, поспевала она рано. Еще до обеда Эренбург меня спрашивает: «Вы любите редиску?» - «Очень». А когда сели за стол, всех заставлял есть ее со словами: «Вы же ее любите, почему же так мало едите?»

Выращивались разные сорта салата, кабачки и патиссоны. При этом кабачки были не обычные, а какие-то особенные, усложненной грушевидной формы, молодые, но огромные, с темно-зеленой кожурой, на вкус гораздо нежнее обычных. Сажалось много сортов разной фасоли, со стручками тонкими и длинными, маленькими и большими. Она поспевала в разные сроки. Ее отваривали молодую, в стручках, на гарнир к мясным блюдам. На этом огороде выращивалось и много сортов капусты: и обычная, и цветная, и брюссельская, и еще какая-то, у которой едят соцветия, и красная. Огород был расположен ниже дачи и цветника, и к нему по склону вела серпантинная дорожка.

Цветник располагался на уровне дачи и занимал порядочную площадку возле открытой террасы. Так как Илья Григорьевич привозил семена и черенки из-за границы, там можно было увидеть разные диковинные цветы. Ранней весной появлялись крокусы и какие-то цветы невероятно яркой и разнообразной раскраски. Создавалось впечатление, что повсюду разбросаны разноцветные пасхальные яйца. Весь цветник был окаймлен примулами, нисколько не похожими на наши. Они были крупные и очень разные как по форме лепестков, так и по расцветке. Нарциссы высаживали целой грядкой вдоль цветника у самого забора. Множество всевозможных роз - особенно поражали почти оранжевые, множество колокольчиков и лилий.

Однажды Эренбург привез из Англии луковицы королевской лилии. Долго ждал, когда она зацветет, и наконец появился единственный цветок, совершенно золотой. Илья Григорьевич всем его показывал. В 1964 году откуда-то из Европы привез семена вьюнка и посадил их в ящик с таким расчетом, чтобы растение обвилось вокруг передней колонны, оформлявшей террасу. И вот растение действительно обвилось вокруг колонны, поднимаясь все выше, до самой крыши; зелень была густая, но никаких цветов на нем не было. Так было и в первый год после посадки семян, и во второй, и в третий, и лишь после смерти Ильи Григорьевича, когда на даче жила одна Любовь Михайловна, этот вьюнок вдруг расцвел. Я пришла однажды к ней и остановилась пораженная. Все растение, обвившееся вокруг колонны, было покрыто огромными, с блюдце величиной, синими цветами. Подумать только, Илья Григорьевич так ждал этого цветения, и при нем растение не цвело, а теперь, когда его нет, такое чудо…

Разводил Илья Григорьевич и комнатные цветы. Большая терраса была превращена в зимний сад. Цветы в больших кадках на полу, в горшках и ящиках на подоконниках. Масса вьющихся растений, которые покрывали стены террасы и потолок. К дому примыкала оранжерея. Там все было заполнено цветами, много земли в ящиках на специальном столе. Здесь Эренбург колдовал зимой и летом, что-то сеял и сажал, что-то пересаживал. Если в горшке появлялся красивый цветок, Илья Григорьевич приносил его в комнату или на террасу, а отцветший возвращал назад в оранжерею.

Дважды за время знакомства с Эренбургом мне удалось удивить и обрадовать его. Первый раз году в 1963-м или 1964-м моя приятельница, ездившая в командировку куда-то на Север, привезла и подарила мне большой букет багульника. Эти ветки, казавшиеся совсем безжизненными, надо было поставить в воду. Через несколько дней они покрылись фиолетовыми цветочками, а зеленые листочки должны были появиться позже. Так как букет был очень красивый и для Москвы незнакомый, я решила подарить его Эренбургу - великому любителю цветов.

Закутав букет в бумагу и целлофан, я приехала на улицу Горького, 8. Мы с Любовью Михайловной поставили его в воду и позвали Эренбурга. Оказалось, что ни он, ни Любовь Михайловна никогда не видели багульника. Букет стоял у Эренбургов долго, покрылся зелеными листьями и был необыкновенно красив. Этот мой подарок очень нравился Эренбургу.

Второй раз, уже в 1967 году, когда мы жили на даче, мне удалось купить на московском Центральном рынке роскошные помидоры, огромные и грушевидные. Продавец этих помидоров, увидев мою заинтересованность, рассказал, что этот сорт называется «Бычье сердце» и он сам его вывел. Просил он за них вдвое дороже, чем за обычные помидоры, но я купила целых три килограмма и привезла их на дачу к Эренбургу. Мы со сторожихой дачи перемыли их на кухне, вытерли, уложили на блюдо, и я отнесла это блюдо на террасу. У Эренбурга были гости, которых я и раньше встречала в его доме, - Каверин с женой, Борис Слуцкий и Маргарита Алигер. Увидев помидоры, Эренбург спросил, что это такое. И снова я угадала, он никогда раньше не видал помидоров такого сорта, удивлялся их размерам и форме. Все взяли по помидору и нашли их очень вкусными. Подарить что-нибудь Эренбургу было очень непростой задачей, и я радовалась, что мне это удалось дважды.

Когда в июне 1967 года во французской газете «Монд» появился целый разворот о Бабеле, Эренбург позвал меня и больше часа переводил содержание публикаций. Там была и его статья под заголовком «Революционер, но гуманист», что мне очень понравилось. Эта статья заканчивалась так: «Исаак Бабель погиб преждевременно, но успел сделать многое для молодой советской литературы. Будучи революционером, он оставался гуманистом, а это было нелегко».

Разворот о Бабеле в газете «Монд» содержал еще целый ряд публикаций. Пьер Доммерг написал о влиянии творчества Бабеля на американских писателей. По его словам, американские писатели, прежде возводившие в культ Флобера и Мопассана, своих учителей стиля, вот уже десять лет как повернулись лицом к Селину, Арто и главным образом к Бабелю. Автор называет таких американских писателей, как Сол Беллоу, Норман Мейлер и Бернард Маламуд, герои произведений которых удивительно напоминают Лютова из «Конармии»: та же невозможность приспособиться к насилию и, как защита от неотвратимого, та же ирония. «Нежность, жестокость, лиризм, выраженные одновременно сдержанно и с чувством юмора, - таковы точки соприкосновения американской литературы и творчества Бабеля», - писал Пьер Доммерг.

Другой автор статьи о Бабеле, Петр Равич, пишет: «Пытаться разложить бриллиант на его первичные элементы - абсурдная попытка, самое большее, что можно сделать, это исследовать его спектр. Так же и с громадным талантом Исаака Бабеля». Одессу автор называет черноморским Марселем. И дальше пишет: «Убив в 47 лет наибольшего еврея из евреев среди русских писателей, человека, который умел как никто, может быть, со времени Гоголя заставить своих читателей смеяться, уничтожив интеллигента, склонного к глубоким размышлениям, но обожавшего лошадей и казачью силу, власти его страны совершили непоправимое преступление против русской литературы».

Я была очень благодарна Эренбургу за подробный перевод всех статей, посвященных Бабелю, и кое-что записала.

Однажды за обедом Эренбург говорит: «Представьте себе, Борис Полевой уверял иностранцев, которые у меня сегодня были, что Бабель в нашей стране издается миллионными тиражами». Любовь Михайловна возмутилась: «Когда они, наконец, перестанут врать?» А Эренбург отвечает: «Они только начинают».

Как-то заговорили о том, какие невежественные люди работают в Литфонде. Я рассказала, что пришла получать путевку в Дом творчества, а меня спрашивают: «Он сам поедет?» Ирина Ильинична говорит: «Я пришла получать путевки для себя и для Иришки (внучки поэта Щипачева), а сотрудница Литфонда спрашивает, как правильно написать: Щапочева или Щепачева». Эренбург тут же отозвался: «Сказала бы - Щупачева!»

Лето 1967 года было для меня единственным, но, к сожалению, последним, когда я общалась с Эренбургом постоянно.

В конце лета Илья Григорьевич упал на даче на серпантинной дорожке, ведущей на огород. Его подняли и перенеслив кабинет. Врач Коневский установил диагноз - инфаркт. Любовь Михайловна жаловалась мне, что Эренбург, едва придя в себя, стал требовать газеты, поднимал руки и сам зажигал люминесцентную лампу над изголовьем постели. Уже через двадцать дней кардиограмма стала лучше, но Коневский считал необходимым перевезти больного в Москву. Телефон на даче работал с перебоями, и могло случиться, что связь с Москвой может прерваться в самый опасный для здоровья Эренбурга момент. Был созван консилиум из нескольких врачей, и они пришли к выводу, что перевозить Эренбурга можно.

Везли его в машине «скорой помощи». Любови Михайловне сесть в эту машину почему-то не разрешили, и она ехала следом в легковой машине. В машине «скорой помощи» Эренбурга привязали к носилкам, - чтобы он не совершал лишних движений. Ему было неудобно, и он попросил сопровождавших санитаров его развязать, но они отказались. Всю дорогу они беседовали о способах засолки огурцов, не обращая на больного ни малейшего внимания. Как он сам потом рассказал жене, он сильно переволновался, а когда его наконец привезли и уложили в кабинете в московской квартире, успокоился и почувствовал себя лучше. Так продолжалось несколько дней, и все думали, что Илья Григорьевич выздоравливает. У него постоянно дежурила медицинская сестра. Однажды вечером, когда вся семья собралась возле него, домашняя работница позвала всех в соседнюю комнату ужинать. Все ушли, осталась лишь медсестра, которая перед уходом решила еще раз проверить его пульс, начала считать - раз, два, три… двенадцать… тринадцатого удара не последовало. Эренбург умер. А еще вчера он сказал своей дочери Ирине: «Кажется, я выкарабкался». Все были потрясены, настолько неожиданной оказалась его смерть.

Гроб с телом Эренбурга был поставлен на сцене Большого зала Дома литераторов. Возле гроба на простой скамье сидели родственники и близкие друзья. Зал был заполнен пришедшими попрощаться, а мимо сцены по проходу двигались люди, отстоявшие очередь на улице. Многие кидали на сцену цветы, некоторые выкрикивали слова, обращенные к Эренбургу как защитнику от антисемитизма и человеку, сыгравшему такую большую роль в победе над фашизмом. Приехало много иностранных друзей, со сцены произносились речи. Сменялся почетный караул.

Художник Натан Альтман, сидевший на сцене рядом со мной, пытался запечатлеть лицо Эренбурга. Он сделал несколько попыток, отрывая из блокнота лист за листом, но все их скомкал и спрятал в сумку. Так ему и не удалось сделать ни одного наброска.

Когда гроб выносили из зала, вся улица была запружена народом. Я вышла из дверей и сразу была зажата толпой, пробраться к машине оказалось невозможным. К счастью, меня увидел уже сидевший в машине Борис Слуцкий, он выскочил из машины, протолкался ко мне и втащил внутрь. Иначе я бы не попала на Новодевичье кладбище. Машина с гробом Эренбурга была где-то впереди. На кладбище снова произносили речи, гроб опустили в могилу. Я стояла рядом с Любовью Михайловной, которая сказала: «И я смогла это пережить!» Дело в том, что у нее было уже два инфаркта, и мы все боялись, что Илье Григорьевичу придется пережить ее смерть. Оказалось, наоборот.

Таких похорон, поистине народных, я никогда раньше не видела. И на кладбище, и вокруг него были несметные толпы народа. Москвичи показали свое отношение к писателю Эренбургу свою любовь и признательность за все, что он сделал за свою жизнь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Илья Эренбург Предисловие В XIX веке ритм жизни был неторопливым: люди ездили на перекладных и писали скрипучими перьями; может быть, поэтому они рано складывались - у них было время, чтобы задуматься. Лермонтову было двадцать семь лет, когда он умер, Петефи и Китсу -

Илья Эренбург БАБЕЛЬ БЫЛ ПОЭТОМ… Лето в Москве стояло жаркое; многие из моих друзей жили на дачах или были в отъезде. Я слонялся по раскаленному городу. Один из очень душных, предгрозовых дней принес мне нечаянную радость: я познакомился с человеком, который стал моим

Илья Эренбург. Осип Мандельштам «Мандельштам» - как торжественно звучит орган в величественных нефах собора. «Мандельштам? Ах, не смешите меня», и ручейками бегут веселые рассказы. Не то герой Рабле, не то современный бурсак, не то Франсуа Вильон, не то анекдот в вагоне.

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ Воспоминания Ильи Григорьевича Эренбурга о Волошине вошли в первую книгу его автобиографической прозы "Люди, годы, жизнь". Текст - по кн.: Эренбург И. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 8 (М., 1966).

В. Огнев Илья Эренбург и О. Савич Когда-то я думал, что они братья. Во-первых, они казались мне похожими. Во-вторых, кто-то когда-то сказал мне, что они братья. Потом я сам объяснял другим, что это не так, а мне говорили: "Скажите, пожалуйста, а я считал…"Потом я познакомился и

Писатель Илья Эренбург Проследим, кто из литераторов и деятелей искусств принял хрущёвскую «оттепель», кто её не принял…Одним из первых писателей, который стал «человеком оттепели» был, понятное дело, автор нового смысла красивого старого русского слова - Илья

Илья Эренбург Париж в первую зиму войны.Вы поднимаетесь по высокой, узкой, прямой, без площадок, лестнице-коридору, на верхней ступени которой коптит лампа. Большая мастерская переполнена народом. По углам продавленные сомье, пыльные склады подрамков, несколько трехногих

Илья Эренбург Отрывок из статьи Волошина «Илья Эренбург – поэт» печатается по публикации этой статьи в газете «Речь» (1916. – № 300. – 31 окт.– С. 2).В первую военную зиму Волошин приехал в Париж из Дорнаха 16 (3) января 1915 г. В январе же произошло личное знакомство с И. Г.

Илья Григорьевич Эренбург В Комиссию по литературному наследию Бабеля входили: К. А. Федин, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, Л. И. Славин, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт и я.С первых же дней после создания этой Комиссии выяснилось, что ни Федин, ни Леонов участвовать в работе не

Илья Эренбург Писатель-боец Мы понесли большую потерю: погиб большой писатель и чудесный человек Евгений Петров. Он принес в советскую литературу фантазию юга и глубоко человеческий, просветляющий душу юмор, который роднит его с традициями русских классиков. Он умел

Илья Эренбург И.Г. Эренбург В 1944 году, осенью, когда я, служа в армии, находился в Москве, одна моя приятельница повела меня на авторский утренник Ильи Эренбурга в Колонный зал Дома союзов. В годы войны Эренбург благодаря своим статьям пользовался особой популярностью в

Илья Эренбург Монологи себе Теперь, по прошествии более 50-ти лет, после встречи с Эренбургом, я попытаюсь вспомнить, что же толкнуло меня к нему. Скорее всего чувство безнадежности. Вернувшись из Сталинграда в Москву, я обошел со своей первой пьесой «Мефистофель» и

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ ИЗ КНИГИ С И. А. Ильфом и Е. П. Петровым я познакомился в Москве в 1932 году, но подружился с ними год спустя, когда они приехали в Париж. В те времена заграничные поездки наших писателей изобиловали непредвиденными приключениями. До Италии Ильф и Петров

Илья Эренбург Вступительное слово, сказанное К. Паустовским в Литературном музее на вечере, посвященном 65-летию со дня рождения И. Г. Эренбурга, в феврале 1956 года.Во многих книгах, очерках и статьях Ильи Григорьевича Эренбурга разбросаны отдельные точно выраженные,